В ту пору у А-янь было столько забот, что в ее мыслях не оставалось ни единой щелочки, куда мог бы втиснуться я.

Сейчас я понимаю, что моя жизнь после Юэху состояла из ряда просчетов, я выбирал не то время, не то место – словом, как в той присказке: “инь и ян были не в ладу”, все складывалось неудачно. Я не уехал домой тогда, когда следовало, а когда все-таки решил вернуться, сделал это в самый неподходящий момент. Случай играл со мной в жмурки, как озорной ребенок, пока я искал его, он прятался где-то в укромном уголке, но едва я замирал на месте, он бегал чуть ли не перед моим носом, добиваясь, чтобы я совершил ошибку.

На третий год службы в полицейской академии, осенью, я наконец собрался возвращаться. Решение не было внезапным. Все, что накопилось в душе за эти три года, в конечном итоге взлетело на воздух, подорванное парой инцидентов, прямо как взрывчатка с длинным шнуром – все видят только момент взрыва и не замечают долгий процесс горения. Однако я выразился не совсем точно, на самом деле моя взрывчатка так и не сработала, шнур оборвался за секунду до детонации.

Той осенью гражданская война перешла в Маньчжурии в ключевую, раскаленную фазу. В учреждении такого ранга, как полицейская академия, источниками информации могли быть только газеты и радио, передававшие новости для широких масс. Это были однотипные победные донесения, в которых оставалось лишь исправить некоторые детали – дату, место, имена – и новостной выпуск практически на любой случай был готов. Но в академии неизменно присутствовали люди-невидимки, способные раздобыть по своим каналам иную версию новостей. Мы не знали, кто эти люди, но знали, что они прямо у нас за спиной, может, даже следуют за нами по пятам: в карманах формы, которую мы снимали в кабинете, время от времени обнаруживались загадочные записки; проснувшись утром в общежитии, мы порой находили под дверью отпечатанные на ротаторе бюллетени. Между тем, что сообщали эти скверного качества, еще пахнущие типографской краской распечатки, и тем, что гласили публичные, официальные сводки, было расстояние в три тысячи восемьсот ли. Они столь резко друг от друга отличались, что можно было поменять в бюллетенях подлежащие, и вышла бы агитка противника. Мы с деланым безразличием пробегали их глазами, рвали на клочки и выкидывали в корзину. Мы с коллегами никогда не обсуждали эти таинственные бумажки, но по взглядам было ясно, что все всё понимают. На этом этапе я был уже не одинок в своем недоверии к властям, почти всех моих знакомых одолевали сомнения.

Но вернуться я хотел прежде всего по другой причине.

Моя решимость окрепла, когда командир отряда, рискуя собственной головой, предупредил: начальство включило меня в список фигурантов секретного расследования. Каким-то образом они узнали, что перед тем, как явиться на экзамен тренировочного лагеря в Юэху, я замышлял отправиться с сообщниками в Яньань. Расследование в итоге бросили за неимением надежных улик – все мои былые “сообщники” в это самое время участвовали в Ляошэньской операции, воевали по другую сторону баррикад и на роль свидетелей никак не годились. Так или иначе, в глазах руководства я стал ненадежным, каждый мой шаг отслеживался, я превратился в узника, запертого в тюремной камере без стен.

Я был готов уволиться под предлогом маминой болезни. Я даже поразмыслил насчет А-янь. С того дня, как А-янь обесчестили японцы, прошло пять лет, за эти годы много чего случилось. Новые воспоминания рано или поздно разбавят старые, подобно тому, как новая трава рано или поздно вырастает поверх прошлогодней. Я рассчитывал на непрочность памяти. Вот вернусь в Сышиибу, обустроюсь, а затем пойду в Юэху за А-янь. Она хорошая девушка, я хороший парень, разве может одно несчастье погубить двух хороших людей? Мы обязательно что-нибудь придумаем и убьем этого страшного беса в моем сердце, пусть даже самым неуклюжим способом – медленно шлифуя рубцы крупной наждачкой времени.

По зрелом размышлении я понял, что сделал свой выбор не из-за А-янь, она была лишь “неизбежной реальностью”, которая из этого выбора следовала.

Но в конце концов я отказался от своих намерений. Как раз тогда, когда я собирался подать заявление, пришло надиктованное мамой письмо. Мама сообщала, что А-янь вернулась домой – с ребенком, которому не исполнилось и двух лет. Одна знакомая спросила ее, кто отец, А-янь ответила, что ребенок послан Небом. По деревне поползли сплетни, поговаривали, что иностранный священник, который приютил А-янь, уплыл на месяц-другой в Америку и с тех пор от него ни слуху ни духу. Оставленных им сбережений хватило ненадолго, А-янь не на что было жить, и она принялась спать со всеми подряд, сегодня у этого выпросит мешок риса, завтра у того выманит пару медяков, кончилось тем, что живот округлился, а она даже не знала, от кого понесла. Позже за ней потянулась такая дурная слава, что мужчины начали пользоваться ею, ничего больше не давая взамен. Деваться было некуда, А-янь побрела в Сышиибу – как-никак тут была чайная плантация, хоть и заброшенный, а все-таки свой кусок земли, за который можно что-нибудь да выручить.

Лишь спустя много лет я понял, что в этих деревенских пересудах все, кроме завязки, было выдумкой. Но я поверил – в молодости человек мыслит линейно, не догадываясь, что путь от услышанного до вывода может быть кривой, виражом или даже дорогой, от которой разбегается множество тропок. Я услышал правдоподобное начало и, естественно, посчитал, что основная часть и финал тоже не врут.

Возраст ребенка, с которым вернулась А-янь, будто бы подтверждал сплетни: ему меньше двух лет, следовательно, то, что было между А-янь и неизвестным ей самой мужчиной, произошло уже после нашего ухода из лагеря. Мама еще добавила: А-янь по возвращении первым делом спешно продала чайную плантацию семьи Яо. Два этих факта только крепче убедили меня в правдивости слухов.

И вот так я по глупости – нет, почти даже намеренно – упустил одну очевидную несостыковку: благодаря врачебному искусству, перенятому у пастора Билли, А-янь в любом месте могла жить припеваючи, куда вольготнее, чем обыкновенная крестьянка, особенно в Юэху. Местные давно оценили ее мастерство, даже буйволы на рисовых полях знали, что она “лекарша”. А-янь не нужно было развязывать пояс на штанах, чтобы мужчины давали ей еду, не нужно было перебираться в Сышиибу, чтобы заново искать средства к существованию.

Но человек всегда верит тому, чему хочет верить. Я тогда не понимал, что возраст ребенка –