Буйвол взял ботинки, и его кашель вдруг стих. Он осторожно погладил верх обуви – вывернутый наружу мех подкладки, провел по нему пальцем раз, другой, и его глаза заблестели, как топленый свиной жир. Буйвол почти круглый год носил соломенные сандалии, только в двенадцатом месяце по лунному календарю переобуваясь ненадолго в матерчатые туфли, которые перешли к нему от старшего брата, собственных туфель у Буйвола никогда не водилось.

– Ну уж нет. – Буйвол помотал головой. – Я сам буду их носить.

Он скинул сандалии, отряхнул ладонью подошвы ног и нацепил мои ботинки. Его ступни были маленькими и худыми, под стать телу, ноги торчали из ботинок, как палки, воткнутые в два земных шара.

– Чуток велики, – сказал он.

Мы снова невольно расхохотались.

Буйвол вытащил ноги из обуви и бережно поместил свой подарок в корзину, куда он обычно складывал всякие мелочи.

– Как вернусь домой, попрошу у мамы каких-нибудь тряпок, подоткну спереди и сзади, и будет в самый раз.

Джек извлек из-под койки бумажный сверток, передал Буйволу:

– Твои. Чуть не забыл.

Буйвол развернул бумагу. Внутри лежали окурки. Мы видели, как он подбирал за нами выкуренные сигареты, вскрывал наружный слой, высыпал табак, делал самокрутки и отправлял их с оказией родным – на продажу. В его семье было пятнадцать человек, четыре поколения под одной крышей, доход от продажи делился на всех, так что Буйволу доставались в итоге сущие гроши.

Буйвол засмеялся, довольный, как будто нашел золотой слиток.

– Мистер, а можно мне еще вон ту штуковину на самокрутки? С разноцветными я больше заработаю. – Буйвол указал на журнал рядом с подушкой Джека.

Это был Time, стародавний номер, на обложке три тысячи девятьсот жирных отпечатков, кофейных разводов, пятен блошиной крови и каких-то подозрительных крапинок.

У меня вдруг защемило сердце. Я сорвал с крючка на стене кепи и пустил его по кругу.

– Выворачивайте карманы, вытряхивайте всю мелочь, – сказал я ребятам.

Все начали снимать со стен верхнюю одежду, опустошать карманы и бросать свой улов в кепи, которое так и затряслось под этим внезапным градом ударов. Я тоже вынул из карманов все содержимое, а после прибавил к нему две крупные купюры из бумажника.

– Буйвол, заруби себе на носу: это деньги тебе на свадьбу, а если ты истратишь их на опиум, мацзян[42], петушиные бои или выпивку, у тебя лялька родится без дырки в жопе. – Этому ругательству я научился у Буйвола и теперь ловко вернул его самому учителю.

Буйвол разинул рот, два больших, как чесночные дольки, передних зуба слегка коснулись нижней губы. Я услышал всхлип, хотя слез в его глазах не было – разминувшись с глазами, слезы потекли прямо из носа. Буйвол попытался вытереть их тыльной стороной ладони, но чем дольше он тер, тем больше становилось соплей, так что он в конце концов изгваздал всю руку.

Я достал из кармана носовой платок, кинул ему:

– Ну все, все. Надеюсь, кофе нам утром ты не этими руками принесешь?

Буйвол фыркнул, и у него в ноздре лопнул пузырь.

– Кому нужны эти жены? До свадьбы – приличный человек, после свадьбы – тигрица, – пробурчал он.

Прощание растянулось почти на неделю. Где-то среди шумных гулянок затерялось и мое расставание с Уинд, совсем неприметное: подсознательно я считал эту разлуку всего лишь запятой в длинном предложении… по крайней мере, тогда. Скоро мы снова встретимся, думал я.

За день до того, как мы двинулись в путь, я попросил ее прийти на могилу Призрака – нет, на могилу Призрака и Милли. Мы и прежде нередко там виделись, она навещала Милли, я навещал Призрака. Точнее, мы прикрывались тем, что навещаем любимых собак, чтобы навестить друг друга.

В тот день Уинд пришла раньше. Она сидела на траве перед надгробием, спиной ко мне. В тот день трава и листья на деревьях переменили цвет, ветер отрастил мелкие клычки, но следы осени я нашел не в траве с листьями и не в ветре, о новом времени года мне рассказал силуэт Уинд. Может, дело было в приподнятых плечах, или чуть выступающих лопатках, или в широкой длинной складке на рубашке. Я окликнул ее, она обернулась, и я увидел, что на ее щеках, в уголках глаз и на губах тоже поселилась осень.

– Не выспалась вчера? – спросил я.

Она кивнула и тут же опровергла свой кивок, помотав головой.

– Все пьешь и пьешь и до сих пор что-то осталось? – проговорила она невпопад.

Я смутно почувствовал, что за вопросом кроется что-то еще, но не смог определить, осуждение это или упрек, – и то и другое было не в характере Уинд.

Я улыбнулся:

– Кто хочет, всегда найдет что выпить.

Я спросил, знает ли она, что пастор Билли возвращается в Америку, она ответила, что знает и что он еще не выбрал дату.

Это была совсем не та тема, на которую я хотел поговорить, а какой была “та”, я и сам не знал. Бессчетные ганьбэи последних дней подточили не только мой желудок, но и мою способность выражать мысли, я вдруг ощутил, что мне не хватает слов.

– Уинд, я забыл сказать, у тебя английский намного лучше стал. В следующий раз, когда встретимся, ты свободнее меня будешь разговаривать. – Я наконец выудил из насквозь пропитанного алкоголем нутра что-то относительно ясное и трезвое.

– В следующий раз? – Уинд непонимающе посмотрела на меня.

“В следующий раз?” – спросил и я себя.

Многие после возвращения в Америку даже не взглянут на этих бедных китаянок.

В памяти всплыли слова пастора Билли.

Тридцать дней на раздумья.

Вспомню ли я об Уинд через тридцать дней?

Я не знал.

Через тридцать дней вокруг меня будет другой, совершенно непохожий на Юэху мир. Никому не известно, что случится через тридцать дней. Мы даже не знаем, что случится завтра. Все, в чем можно быть уверенным, это сегодня, сейчас.

Теперь я могу ответить на свой вопрос: да, я отчетливо помню девушку по имени Уинд. Отчетливо – то есть до мельчайших деталей. Я помню, как играл в ее волосах ветер, когда она правила сампаном, помню, как сверкали в ее глазах звездочки, когда она глядела на меня, помню, как она произносила мое имя – с долгим носовым звуком на конце.

– Уинд, жди меня, я напишу тебе, как только приеду в Шанхай… или отправлю телеграмму…

Я проглотил остаток фразы, чуть было не раскрыв ей свои планы. Между Юэху и Шанхаем пролегал путь в восемьсот или девятьсот