– Нет.

– Здесь до сих пор красиво.

Она прикурила новую сигарету, уже третью за последние минут пять. Не представляю, как она умудряется позволять себе такую роскошь, даже где она берет курево, тоже непонятно: в Ормэ женщинам больше не разрешается покупать табачные изделия.

– Я и раньше усыпляла людей хлороформом. Это вроде как обычная часть моей работы, я же химик, училась в Америке на фармацевта. Но я никогда не презирала себя с такой силой, как в тот день, она ведь была такая миниатюрная и…

Она запнулась на полуслове, а мне пришлось прикусить щеку, чтобы не расплакаться.

– …такая яростная, такая красивая, это все равно что ястребу крылья ломать, заваливать кирпичами родник, выкорчевывать розы, чтобы поставить на их место танки. Нецелесообразно и уродливо. Вот она полна жизни и непокорства, а в следующий миг уже лежит без сознания лицом в канаву, как пустая оболочка…

– Я понимаю, – прошептала я.

Она нахмурилась и пытливо посмотрела на меня, мазнув по лицу острым взглядом светлых глаз.

– Неужели?

– Она была моей лучшей подругой, – выдавила я сквозь зубы.

Анна Энгель кивнула.

– Ja[52], знаю. Ты, должно быть, меня ненавидишь.

– Нет-нет. Мне просто жаль, что все так сложилось. Рассказывай дальше. Пожалуйста.

– А вот и река, – сказала Анна, и мы перешли очередную улицу. Вдоль всей набережной тянулись перила, и мы остановились, облокотившись на них. Когда-то на обоих берегах росли вязы, но от них остались только пни, сами деревья в последние три года спилили на дрова. Но Энгель оказалась права: тут до сих пор было красиво благодаря старинным домам на противоположной стороне реки.

Анна глубоко вздохнула и снова заговорила:

– Когда она отключилась, я перевернула ее, проверить, вдруг у нее где-то спрятано оружие, и увидела в кулаке скомканный шелковый шарф. Наверное, она все это время его сжимала, а когда потеряла сознание, пальцы ослабли, и вот… Мне не нужно было обыскивать ее по всем правилам, это не моя работа, просто стало любопытно, почему она так упорно защищала этот шарфик, может, в нем таблетка для быстрого самоубийства, вот я и вынула его из разжавшейся ладони.

Она для наглядности положила на перила собственную ладонь.

– На руке у нее была надпись чернилами, а на шарфе – идеальный отпечаток этой надписи, конечно, перевернутый. Номер бокса в архиве мэрии Ормэ. Она записала его на ладони, а когда ее схватили, попыталась стереть цифры шарфиком.

Я плюнула на него – вроде бы в знак презрения к шпионке, понимаешь? – скомкала и сунула обратно ей в руку. Но сперва потерла шелком ее ладонь, чтобы надпись размазалась, и сомкнула обмякшие пальцы. В результате при обыске нашли всего лишь измазанную в чернилах тряпицу, о которой никто не задал ни единого вопроса, ведь перед тем, как твою подругу схватили, она заполняла бланки на получение продовольственных талонов, якобы помогала какой-то несуществующий старенькой бабушке, вот и выпачкалась.

Преисполненная надежды стайка голубей опустилась на тротуар у наших ног. Меня всегда поражало, как они взлетают и приземляются: ни разбега, ни прыжков. Никто их этому не учит, у них все получается инстинктивно. Конечно, голуби – это летучие крысы, но до чего красиво у них это выходит!

– Как ты узнала, зачем ей был нужен этот номер? – наконец спросила я.

– Она мне сказала, – ответила Анна.

– Не может быть!

– Она мне сказала. Под конец, когда уже закончила с показаниями. Она писала всякую чепуху. Я попыталась выхватить у нее авторучку, чтобы прекратить мучения, и она сдалась без борьбы. Она устала. Мы совершенно ее измотали. Она посмотрела на меня снизу вверх безо всякой надежды – у нее не осталось никаких поводов для отсрочки, никаких оправданий. Приказы Фербера полагается засекречивать, но мы обе понимали, какое распоряжение насчет твоей подруги получит от начальника фон Линден. И куда ее после этого пошлют.

Для наглядности Анна взяла сигарету так, словно это авторучка, и легонько стукнула по перилам тыльной стороной руки.

– Я написала у себя на ладони: «72 Б4 ШдБ». – Чтобы успокоиться, она затянулась сигаретой, которая миг назад изображала ручку. – Кроме твоей подруги, никто не мог этого увидеть. Пока чернила не высохли, я сжала кулак и размазала надпись, чтобы она превратилась в обычное пятно. А потом стала складывать в стопку листы с ее показаниями. «Это мое», – сказала твоя подруга.

Я понимала, что речь не о карточках и страничках, которые я собираю. Она говорила об архивном номере, который я написала у себя на руке. И спросила: «Зачем он тебе?»

«Незачем, – ответила она. – Уже незачем. Но если бы я могла…»

«И что бы ты сделала? – тихо поинтересовалась я. – Что я сама могу сделать?» Она сузила глаза, как загнанная в угол крыса: «Поджечь это место и спалить дотла к чертовой матери. Самое лучшее, что можно сделать».

Я крепко прижала к груди стопку бумаг. Там были инструкции. А твоя подруга посмотрела на меня с вызовом, прищурившись, таким, знаешь, обвиняющим взглядом.

«Анна Энгель, ангел мщения, – сказала она, а потом засмеялась мне в лицо. Она действительно смеялась. А потом добавила: – Ну, теперь это твоя проблема».

Анна бросила окурок в реку и закурила новую сигарету.

– Тебе надо вернуться домой, Кетэ, – внезапно заявила она. – Эта англичанка, которая продает мотоциклы евреям, эта Мэдди Бродатт, – из-за нее ты попадешь в беду. Постарайся завтра же отправиться домой, в Эльзас, а Мэдди пусть сама выкручивается.

В том, чтобы заставить Кетэ исчезнуть, пока еще чего-нибудь не случилось, был смысл. Для Тибо так куда безопаснее, хоть меня и воротило с души от мысли, что придется вернуться в укрытие. Завтра вечером я опять заберусь под крышу сарая, где теперь даже холоднее, чем в октябре.

– А ты как же? – спросила я.

– Я возвращаюсь в Берлин. Подала прошение о переводе еще несколько недель назад, когда мы начали допрашивать твою подругу и того несчастного парнишку-француза. Боже. – Ее передернуло, и она жадно затянулась. – До чего же дрянную работу мне дают! Равенсбрюк и Ормэ. Но я хотя бы не видела, что делают в Нацвейлере при помощи препаратов, которые мне приходилось заказывать. Так или иначе, я тут только до Рождества.

– Может, тут тебе безопаснее. Мы бомбим Берлин, – сказала я. – Уже почти две недели бомбим.

– Ja, я знаю, – ответила она. – Мы тоже слушаем Би-би-си. Берлин-блиц. Ну, возможно, мы это заслужили.

– Я думаю, на самом деле такого никто не заслуживает. Вот правда.

Она вдруг обернулась и ожгла меня тяжелым взглядом своих светлых, зеленых, как бутылочное стекло,