рукам ударили. Вся палата против меня одного поспорила. А на следующий день, как сейчас помню, она зашла в палату – эта самая неприступная Тонечка Крепость. Ходит, кому подушку поправит, кому одеяло подоткнёт, у кого температуру замерит, а кого и отругает, что в палате курил. В общем, обычные медсестричкины дела. До меня очередь дошла. А я заприметил, что у неё карман оттопырился и оттуда что-то выглядывает. Я быстренько подушку в комок сбил и в дальний угол койки затолкал. Она полезла через меня, чтобы поправить. Не достаёт. Опять потянулась, а я в этот момент вытащил у неё свёрточек из кармана. Сунул под одеялку и молчу. Тонечка уже собралась уходить, я подзываю. И говорю, мол, Тонечка, ты ничего не потеряла? Она шасть ручкой по карманам, шасть-шасть, а там ничего нет. Вся раскраснелась, может, засмущалась, а может, разозлилась, кто её знает. Заохала, ручками за щеки хватается, чуть ли не в обмороки падает. А я такой весь гордый достаю и показываю. Она кинулась схватить, ан нет, дорогая! Говорю, целуй в обе щеки или в губы – не помню. Она отнекивалась, отмахивалась, а деваться некуда. Видать, что-то ценное было в свёртке. Потопталась возле меня. Поглядела по сторонам, а мужики все выстрочились и глаз не сводят с нас. Тишина такая, что слышно, как муха летает. Медсестричка красная, как помидорина стала. Наклонилась, чтобы в щёчку чмокнуть, а я взял и повернулся, как схватил её, на себя повалил и прямо в губы поцеловал. Да так сильно, так звонко, аж мужики взвыли от зависти. Хотел ещё раз, да она вырвалась. Выхватила свёрточек. Сама раскраснелась, погрозила мне кулачком, пообещала рассказать врачу и вылетела из палаты, даже дверь забыла захлопнуть. Вот так я взял неприступную крепость. Красивая деваха, но вредная…

– Отдали, на что поспорили, или нет? – перебивая, раздался голос.

– Конечно, отдали, – поглаживая бороду, захмыкал дед Аким. – На литровку водки поспорили. Да, притащили. Не знаю, где взяли, но принесли, а потом мы всей палатой выпили эту водку. Правда, потом нагоняй получил от доктора. Может, за водку, а может, и за Тонечку Крепость… – Он помолчал, задумавшись, потом хитровато взглянул на мужиков, на ходики, что висели в будке и сказал: – Как сейчас помню, ещё был случай… Лежим в палате, а нас много собралось покалеченных, кто без рук или ног, кто с одной рукой, кому осколком уши подрезало – и такое бывало, а вот одному… – Дед Аким замолчал, опять принялся испытывать терпение мужиков, пока его папироской не угостили. – Так вот, о чём говорю… Солдатик лежал. Весь целый. Всю войну прошёл и ни единой царапинки. А тут на тебе, прямо в конце войны угораздило… – Он медленно осмотрел всех, достал кисет и стал неторопливо скручивать цигарку, послюнявил её, ткнул в рот, непонятно, как ещё попал в такой густой бороде, и прикурил. – И так вот… Солдат лежал…

– Да не томи ты, дед Аким, – кто-то не выдержал. – И что этот солдат?

– Не перебивай, а то не стану рассказывать, – недовольно заворчал старик. – В общем, солдатик всю войну прошёл. Ага… Ни одной царапинки, руки-ноги целы, а там…

– Где? – донёсся молодой голосочек.

– Кыш отсюда, пострел! – рявкнул старик. – Молод ещё такие истории слушать. Любопытной Варваре… Солдатик рассказывал, что в атаку бежали. А впереди канава была. Он как сиганул, ноги растопырил в разные стороны, аки балерина в театрах. Я видел этих балерин. К нам приезжали. Красиво пляшут, заразы, но худющие – страсть! Видать, плохая кормёжка… Так вот, солдатик прыгнул, а ему осколочком прямо туда попало. Как бритвой срезало! Чиркнуло и всё, и там пусто. Ага…

И старик задымил, хитровато поглядывая на мужиков.

Мужики переглянулись.

– Куда – туда? – запнувшись, сказал сосед, Антип Калягин, и взглянул на штаны. – Прямо туда?

– Ага – туда, и срезало под самый корень, – пыхнув дымом, невозмутимо сказал дед Аким. – Словно и не бывало. Сам виноват. Нужно было чуток повыше подпрыгнуть, всё бы на месте осталось, только бы мотню на штанах продырявило, а так, даже не представляю, кому нужен такой мужик, без прибора-то, – и показал одну фалангу на пальце. – Только для проформы и не более того…

И хохот, от которого, казалось, стены будки развалятся. Даже вороны, сидевшие неподалёку, взлетели, громко каркая, и закружились над током. Смеялись все: мужики, сидевшие на скамейках, смущённо прикрывали рты бабы, заглянув в будку, и весело заливались ребятишки, столпившиеся возле дверей, и Егор, сидевший рядом с дедом.

– Что ржёте, жеребцы? – хмуро взглянув на всех, рявкнул дед Аким. – У солдатика горе, а они…

Не успел договорить, как ещё громче раздался хохот. Некоторые не выдерживали и выбегали на улицу, а другие вповалку лежали на лавках. Один лишь дед Аким сидел на лавке, возвышаясь над столом, и невозмутимо дымил махоркой…

За окном проплывали поля, строго расчерченные на тёмные квадраты осенними жёлтыми лесопосадками. Рыжие всхолмья, редко мелькали белые берёзы, чаще кряжистые дубы и тонкий осинник, а вон там зеленеют ёлочки. Снова поезд прогрохотал по мосту, потом нырнул в тоннель, сразу потемнело вокруг, а через мгновение поезд вырвался на равнину и загудел: протяжно, громко, ликующе.

– А вот к нам, – донёсся стариковский голос, и Егор увидел, что наискосок дед в тёплой безрукавке, в свитере и в штанах с отвисшими коленями отхлебнул из стакана горячий чай и ткнул пальцем в окошко, – в Кулиничи, почти все из Яблоньки перебрались, когда наши хозяйства объединили. Ворчали, ворчали, с начальством переругались, а всё бесполезно. Если хотите учиться в школе и работать, перебирайтесь в Кулиничи. Ага… Так и заявило начальство.

Егор прислушался.

– Деревенька-то маленькая стала. Многие в города перебрались или в райцентр переехали. Поэтому решили, что правление и школу переведут в Кулиничи. Технику отправили туда. Магазин переехал. Ничего в Яблоньке не осталось. Люди стали перебираться в Кулиничи. Почти все переехали, а старики засопротивлялись. Ни в какую не хотели уезжать. А дед Аким, был такой старик, за ружьё схватился, ни в какую не хотел уезжать. Говорит, бабка тут похоронена, родители, а вы хотите меня увезти… Да я вас, мать вашу разэтак… И хвать ружьё, на крыльцо выскочил и кричит, если кто сунется во двор, враз положит. Начальство покрутилось, постращали его, милицией да тюрьмой попугали, а он ещё пуще взбеленился. Так и остался… А с ним ещё несколько стариков остались в Яблоньке. Те, кому некуда уезжать и уже незачем. Недолго протянули. Друг за дружкой ушли. Дед Аким всех в последний путь проводил. Затосковал, оставшись один. Всё внука ждал. Говорил, что без него не может