В монастырской келье было тихо и ужасно холодно. Чернецы, привыкшие к такому, уже не замечали, а молодые послушники и миряне, заходившие в подземный монастырь, все, как один, зябко ёжились, тёрли ладони, грели дыханием покрасневшие от мороза пальцы. Света было мало, он исходил от редких лучин, вставленных в настенные рогатины, но этого казалось достаточно, чтобы видеть на несколько шагов вперёд и разбирать очертания тёмных и тесных келий. Пропустив вперёд своих спутников и поставив в медный канделябр новую восковую свечу, отец Феодосий осенил себя крестным знамением, приложился трижды:

— Приими, Господи, под взор твой… Отчего не кланяешься, княже?

— Не хочу, — коротко отмолвил Всеслав. И Феодосий, и Зорька заметили, как потемнел его взгляд, как он угрюмо и сурово скрестил руки на груди и, не глядя по сторонам, прошёл к широкой лавке у дальней стены, обмазанной белой глиной.

— Покаялся бы!

— Не за что мне каяться. Я никому зла не делал. И впредь по умыслу не стану. Да неужто вы мне грехи отпустите? — в его голосе проскользнул едва уловимый смешок, и Зорька, и без того чувствовавший себя крайне неловко, испуганно взглянул в сторону своего духовного отца, но тот, казалось, и не заметил ничего. — Чем вы лучше нас? Тем, что молитесь денно и нощно? А чем вам это поможет? Человек сам свою душу спасает. И не тем, что крестится налево и направо, а тем, что живёт по добру и по чести.

— О чём ты жалеешь, княже? — осторожно спросил Зорька. Всеслав посмотрел на него и долго молчал, словно думал, стоит ли говорить.

— О том, что я здесь, а дети мои в темнице заперты, — глухо ответил он наконец. — О том, что жена моя одна осталась, и ничем я ей помочь не могу, когда ей так тяжело, а я знаю, что ей непросто. О том, что град мой под властью другого, и навряд ли власть эта добрая. О том, что отцово дело завершить не смог. О том, что Изяслав грозился, а я промолчал, ничего не сказал в защиту.

— Не тревожься, княже, никто твоих сыновей в Царьград не отправит, — тихо промолвил отец Феодосий, взглянув на него с теплом и умиротворяющим спокойствием. — Без благословения не посмеют. А я не позволю. Я был там. Знаю, что это такое. Люди гибнут ни за что, и не по Божьей воле, а по воле других, кто над ними властью поставлен. Твоим сыновьям никогда не быть такими же, как дети дружинников и землепашцев. У них сызмальства иной путь, иная стать. Они переживут заключение, переживут усобицу, будут ещё князьями на родной земле. Поверь мне, старику, хоть не как иноку, а как человеку простому, который жизнь прожил, поверь.

— Благодарю, отче, — искренне поблагодарил князь полоцкий. — Только не за грядущее мне нынче тревожно. Я не знаю, что завтрешним утром будет, не могу сказать, будем ли мы живы вовсе, а вернуться на прежнюю дорогу и подавно не сможем. Ростиславка, младший мой, захворал в сырости и холоде, а лечить его некому. Кто-то давеча помог нам… Кто — не знаю, но век благодарен буду.

Вернувшись мыслями в давешний вечер, Всеслав нахмурился и прикрыл глаза, думая о своём, и к счастью Зорьки не заметил, как тот покраснел и смущённо отвернулся.

Глава 6

ПОБЕГ

Дождь вперемешку со снегом хлестал в лицо, так, что закрываться от него приходилось и отворачиваться. Лошади плелись медленно, с каждым шагом вытягивая длинные сильные ноги из вязких грязных сугробов. Которые навьюченные поклажей, а которые — запряжённые в обозы, они растянулись в длинную неровную живую цепь. Продрогшие, измотанные и злые, холопы погоняли, махали кнутами, но без толку: обозы шли медленно, как во сне.

Густой ельник сменил открытую широкую дорогу, и идти стало малость полегче: здесь, в лесу, снегу было больше, но дождь шёл слабее, и сугробы были рыхлее и мягче. Отводя руками от глаз низко висящие еловые лапы, пахнущие морозом и влажной хвоей, дозорные, посланные в охрану купцов, медленно объезжали поезд, и хотя оружия не доставали — промокнет и ржой попортится от такой-то слякоти, — за порядком приглядывали.

Дарен плёлся в хвосте в паре с Некрасом. Снег залепил обоим ресницы, полушубки и свитки вымокли насквозь, лошади под сёдлами тяжело всхрапывали и поводили блестящими боками — тут уж не до дозора, добраться бы до первой стоянки, обсушиться, выпить горячего и завалиться спать. Купцы-гости — те хоть в обозах, сидят под натянутыми навесами, на мягких тёплых шкурах, лютой слякоти месяца студня не видят. А кмети, особенно младшие отроки, что одеты попроще, вынуждены мёрзнуть и с седла не спускаться.

Ни на Осенины, ни на Велесовы святки Дарен не смог обручиться со своею ладушкой. В конце вересня-месяца боярин Фёдор просил повременить со свадьбой, пообещал благословение, но не дал, словно тянул нарочно. А почти всю минувшую луну Невзора провела в постели: захворала, и никакие лекари и знахарки, которых звал отец, ничем не могли помочь. Дарена к ней не пускали, всё, о чём он хотел поговорить с нею, отошло, забылось, и теперь он, как умел, молился лишь за то, чтобы она поправилась.

Так далеко из Киева ему уезжать ещё не приходилось. С тех пор, как он пришёл в дружину, ему доверяли только мелочи: у ворот караулить, в дозорах стоять, в случае чего палить на башне сигнальные костры. Служить было нетрудно, но ему словно некуда было девать себя, свою силу, свои мечты юности о подвигах и славе. В такие дни он даже Богдану завидовал: у того хоть своё дело есть, своя работа, а его, Дарена, — куда пошлют, куда ветер подует, туда он и пойдёт. Досадно!..

Из-за непрекращающегося снега, дождя и слякоти за почти полную минувшую седмицу купеческие обозы добрались только до Переяславля: полсотни вёрст, не больше.

Город оказался маленьким, крепостной вал и стены были в сравнении с киевскими совсем небольшими, но охрана была доброй: ещё на подъезде к посаду обозы остановили переяславские дружинники, преградили едущим впереди путь копьями.

— Стой, кто такие?

Даже издалека Дарен услышал зычные голоса дозорных. Осматриваясь, заметил вооружённых людей на башнях, тяжёлые позолоченные засовы на воротах. Переяславль охранялся хорошо: если бы кочевники напали, то этот град был бы первым у них на пути наряду с Курском и