Дверь скрипнула, в горницу сунул нос рыжеволосый вихрастый служка.

— Прикажи дозорным привести Всеслава. Мы хоть в глаза этому волку поглядим, — он мрачно усмехнулся, но в горнице повисла напряжённая тишина. Богдан молча поклонился и исчез, а двое монахов прошли и чинно сели на придвинутую к стене широкую лавку.

* * *

Впервые за долгое минувшее время в поруб проник серый дневной свет, из-за долгой темноты и снега казавшийся ещё более ярким, чем был на самом деле. Дверь под самой крышей отворилась, под землю спустились двое княжьих гридней и ещё один киевлянин в серой рубахе и меховом кафтане; у одного в руках была свеча, и он освещал дорогу своим товарищам на узких, скользких и осыпающихся ступенях, выщербленных прямо в мёрзлой земле, где человеку с трудом удавалось ногу поставить.

— Эй, князь! — насмешливо позвал один из них. — Подойди!

Спутник киевских дружинников, холоп-кузнец, ключом отомкнул цепь, которая почти не позволяла пленнику двигаться. Тот чуть слышно вздохнул с облегчением.

— Как же ты снял другие оковы? — с неподдельным изумлением спросил кузнец, мельком взглянув на руки Всеслава — тёмные от земли, растёртые железом, но свободные.

— Аль не слыхал, что меня чародеем прозвали? — Всеслав улыбнулся краем губ.

— Будь проклят тот, что за свою власть других губит, — прошептал парень. — Ну, идёмте…

Один из гридней придержал покосившуюся на старых петлях дверь. Роман вскочил, метнулся к отцу, но второй воин оттолкнул его, и он упал навзничь, отлетев на пару шагов.

— Отец!

— Пригляди за братом. Я вернусь, — пообещал князь.

В Киеве уже стояла зима. Под ногами тихо поскрипывал чистый, свежий снежок, всё вокруг искрилось, припорошённое лёгким белым покровом. Колючий морозный ветер не давал глубоко вздохнуть: холодно становилось, от дыхания шёл пар. Князь по сторонам не смотрел: не хотелось тешить себя напрасными надеждами, дразнить недолгой волей, ведь потом только тяжелее будет возвращаться обратно.

Когда Всеслав вошёл в сопровождении двоих кметей в горницу, Изяслав лишь подивился тому, как тот держал себя при нём. Всеслав был суров и бледен, и чудилось в его медленной походке и гордо расправленных плечах что-то величественное, и невдомёк было Изяславу, отчего не сломило его длительное заключение, отчего он не встал перед ним на колени ещё ранее, прося о пощаде: он ведь должен был знать, что милости к нему не будет…

— Вот и свиделись, — неторопливо промолвил Изяслав, когда пленник подошёл ближе. — Что, князь, — в голосе его зазвенела усмешка, — по-старому всё? Молчишь, другом быть нам не хочешь?

— Какой же я вам друг? — в тон ему отвечал Всеслав негромко и холодно. — Или ты хочешь дружбы с изгоем?

— Признай своё поражение, и мы всё забудем. Разве время нам сейчас воевать? С востока половцы, с севера — полочане… Киев — кубок с водой ключевой! А ты — яд, что одной каплей, одним словом всё испортить может!

— Нет, — полоцкий князь вдруг улыбнулся. — Я — не яд. Я — кубок. Полоцк — ваша защита от литовцев и немцев, ваш торговый путь от варягов. А разве не ходили наши вои с твоими против кипчаков? Разве не ставили стену из щитов бок о бок кияне с полочанами? Аль забыл?

— Я не забыл. Я хочу мира, — Изяслав привстал, подался чуть вперёд, вглядываясь в спокойное и непроницаемое лицо полоцкого князя и досадуя оттого, что вновь ему ничего не ясно.

— Я вижу, — усмехнулся Всеслав.

— Что ты видишь? Что? — вдруг вспылил Изяслав, вскакивая с места и бросаясь к нему. Тёмные глаза его загорелись гневом, в порыве он даже схватился рукой за меч, но тут же бессильно её опустил, вспомнив, что пленник его всё-таки безоружен. — Дальше болота своего северного ничего не видишь! Дальше Двины ничего не видишь! А земля-то наша общая! И вера наша общая, и не тебе, псу, её рушить!

Одной рукой великий князь разорвал воротник его рубахи, другой — дёрнул на себя чёрный витой шнурок. Перуново колесо, старый латунный оберег, сорвалось со шнурка и, глухо звякнув, покатилось по полу и пропало в широкой щели. Всеслав нахмурился, но ничего не сказал, а Изяслав брезгливо поморщился, отряхнул ладонь о полу алого плаща.

— Нехристь, как есть, — бросил он сквозь сжатые зубы. — Будешь до конца века в монастыре грехи свои отмаливать, кровь русскую смывать с рук. А сыновей твоих пошлём в Царьград на богомолье. Пускай знают…

Всеслав побледнел. Между сведённых бровей легла суровая складка. В Царьград отправляли неугодных, и возврата оттуда не было: не богомолье, а рабство, рабство на чужой земле за трёхсаженными крепостными стенами, в монастырях, каменоломнях, при постройках.

— Мальчики не виноваты, — повторил он в который раз, и глуховатый голос его надломленно дрогнул. — Разве мало тебе их и без того загубленной жизни? Я знаю, что между нами нет мира, но за что ты их мучаешь? Разве были они у стен новогородских? Разве ходили в походы против тебя? Разве Христу не молятся, как ты велишь? Ростислав захворал…

Он осёкся и умолк, зная, что слова его будут тщетны. В горнице стало очень тихо, так, что слышно было, как шуршит снег на улице и трещит фитилёк горящей свечи. Изяслав о последнем не знал и на миг растерянно обернулся в сторону так же примолкших братьев и двоих монахов, но, не встретив ни одобрения, ни осуждения, понял, что и они не знают, что на это ответить. Всеслав прав, прав как всегда, но согласиться с ним означало пойти против великого князя, и всё это понимали, и никто не решался так поступить.

— Впрочем, я не для того позвал тебя, — продолжал Изяслав. — Иноки Киево-Печерской обители хотели с тобой говорить. Сам отче Феодосий Печерский.

Всеслав молча поклонился старику. Феодосий ответил лёгким, благосклонным кивком.

Зорька старательно делал вид, что его разговор не касается, но всё же исподволь поглядывал в сторону Всеслава. О полоцком князе он и ранее был наслышан, а вот теперь, когда впервые увидел его самого, — растерялся. Что скрывал этот человек, о чём молчал, о чём думал? Отчего, даже пленённый и лишённый своего былого могущества, говорит с великим князем на равных, не склоняя перед ним голову и не боясь говорить