* * *

Когда Рафи вышел из бара, на Месилью уже спускались вечерние сумерки, а от кромок крыш глинобитных домиков протянулись длинные тени. Коллинз едва успел увернуться от подводы, которая громыхала по улице, почти задевая бортами стоны домов по обеим сторонам дороги. Неподалеку располагалась центральная площадь Месильи. Впрочем, в Месилье все было рядом. Поселение находилось аккурат посередине пути протяженностью в шестьсот миль. Тракт начинался в Санта-Фе, потом пересекал новый спорный участок границы с Мексикой в Эль-Пасо-дель-Норте и далее, суля путникам неисчислимые опасности, вел в город Чиуауа.

Вот уже две сотни лет по этому маршруту ходил караван. С ним отправлялись в путь даже бедняки, которые тащили либо на своем горбу, либо на ослах шерстяные ткани. На шерсть можно было сторговать шелк, шоколад и даже серебро. Как правило, с караваном двигалось немало мужчин, планировавших в скором времени жениться. Среди мексиканцев уже стало традицией привозить невестам в качестве свадебного подарка индианок-рабынь.

На площади толклось полно тягловых животных, мулов, груженных поклажей, и погонщиков. В воздухе чувствовалось всеобщее раздражение. Месилья стала излюбленным местом для всех, кому требовалось дать отдых животным, починить фургоны, перегрузить припасы, надраться или найти продажную любовь. Звон гитар и пение, доносившиеся из разных питейных заведений, мешались с ревом животных, щелканьем кнутов и гвалтом погонщиков, божившихся и ругающихся на разных языках. Ко всей этой какофонии добавлялись звон цепей и пронзительный скрип тележных осей. Глинобитные домишки, что стояли по периметру площади, не давали гаму распространиться по окрестностям и оттого лишь усиливали его.

Здесь у каждого был пистолет, а то и два, палаш или мачете, а еще нож — чем длиннее, тем лучше. Те, кто путешествовал верхом, крепили к седельным сумкам винтовки или дробовики. При этом Рафи отдавал себе отчет, что некоторые вдобавок ко всему прячут кинжалы и пистолеты в голенищах сапог и под полосатыми пончо, закрывающими тело от шеи до бедер.

Рафи обошел мексиканца на телеге и погонщика из Миссури, управлявшего фургоном фирмы «Студебеккер», — бедолаги никак не могли решить, кто из них проедет первым, и потому отчаянно ругались друг с другом. Пока спорщики на разные лады поминали предков друг друга — один на английском, другой на испанском, — Рафи приметил торчащую из борта фургона стрелу. Он взялся за нее ближе к наконечнику и принялся раскачивать из стороны в сторону, пока наконец не выдернул.

Судя по красным, черным и желтым полоскам, покрывающим древко, стрелу сделали апачи. Рафи разломил ее пополам и отбросил прочь. У него уже скопилась изрядная коллекция такого добра — правда, она состояла из стрел, которые апачи выпустили в него самого.

Рядом с постоялым двором громоздился крытый грузовой фургон, возле которого на часах стояли двое мексиканцев.

Охранники были одеты в привычные пончо и узкие кожаные штаны. От колен и ниже шнуровка на штанах была ослаблена, и сквозь просветы белело хлопковое исподнее.

На борту фургона красовалось изображение Девы Марии с желтушным личиком. Вокруг головы Марии кружила стая херувимов. Художник, видимо, пытался изобразить у них на лицах благоговение, но вышло плохо, и создавалось впечатление, что херувимы страдают от запора.

По краям фургона, нанизанные на веревочки, свисали странные скукожившиеся бурые стручки, напоминающие сушеные финики. Рафи знал, что это коллекция ушей апачей, принадлежавшая генералу Армихо. Генерал украсил ими свой кабинет, когда обосновался во дворце губернатора в Санта-Фе. Если верить слухам, Армихо не считал нужным прятать свою жуткую коллекцию, даже когда продавал оружие возможным родственникам прежних обладателей этих ушей.

Чтобы не скучать в пути, Рафи, когда правил фургоном, баловал себя Шекспиром. Он мог прочитать наизусть сотни отрывков из его пьес. И вот сейчас, когда он глядел на связки человеческих ушей, ему вспомнились слова Марка Антония, произнесенные на похоронах Цезаря: «Дела людей, порочные и злые, переживают их»[8].

Скорее всего, Армихо продавал ружья в Чиуауа, прекрасно погашая, что апачи будут из них убивать жителей соседнего мексиканского штата Сонора. Ведь именно там индейцы крали скот, лошадей и мулов, чтобы потом продать их благодарным жителям Чиуауа. Когда речь заходила о междоусобной борьбе, Армихо мог взять к себе в союзники кого угодно, и апачи в глазах генерала были ничем не хуже других.

Зайдя на постоялый двор, Рафи обнаружил генерала Армихо в главной зале, на скамейке в углу. В тусклом свете генерал казался громадной скалой, которая вдруг утратила твердость и сделалась мягкой. Он красовался в белой рубахе, из которой вполне можно было сшить шатер на целую семью. Пузо нависало складками над поясом, который перехватывал белые штаны, туго обтягивающие ноги генерала. Лямки кожаных сандалий впивались в мясистые ступни, отчего они напоминали раскормленных поросят, на которых зачем-то нацепили сбрую.

В противоположном углу сидела, съежившись, девушка-индианка, скорее всего рабыня. Несмотря на юбку мексиканского фасона и белую блузку-тунику, с виду девушка происходила из апачей. Волосы были аккуратно заплетены в косу, доходившую до бедер. Если бы девушка умела убивать взглядом, Армихо был бы давно уже мертв и над ним кружило бы еще больше мух, чем сейчас. Индианка была красивой и очень юной, скорее всего не старше четырнадцати лет. Не составляло труда догадаться, для чего она понадобилась генералу.

«Смотри, Армихо, чтобы ей в руки не попался нож, а то пожалеешь, — подумал Рафи. — Жир тебя не спасет, она доберется до твоей глотки и располосует ее от уха до уха».

Когда пять лет назад генерал Стивен Карни со своей армией, состоявшей из сплошного сброда, вошел в Санта-Фе и объявил провинцию собственностью Соединенных Штатов, на посту тамошнего губернатора и одновременно командующего мексиканской армией находился как раз генерал Армихо, что, с точки зрения Рафи, было очень удачно: Армихо сдался так быстро, что удалось обойтись без кровопролития. Однако кровь пролилась через год, когда восстали индейцы пуэбло и вырезали всех американцев — мужчин, женщин и детей, — которых смогли сыскать в городе. Рафи подозревал, что одной из причин восстания был Армихо. Когда толстяк был губернатором провинции, самые подлые, гадкие, отвратительные деяния происходили именно по его вине.

— Мистер Коллинз! Как я рад! — Увидев Рафи, Мануэль Армихо широко улыбнулся.

Рафи отметил про себя, что после победы Соединенных