– Я до лета сорок третьего работал в забое, – вступил в разговор Валерий. – Добывали свинец для фронта. Работали так, что после смены, только доберешься до постели, кажется, и успел-то лишь прикрыть глаза, а уже тётка Марфа теребит за плечо, будит: вставай, сынок, утро на дворе, в шахту пора. Но с продуктами в городе до осени сорок второго было сносно. Спокойно меняли ведро картошки на тушку домашней наваристой курицы. А как привезли беженцев – одесситов и с юга России, так буквально через неделю цены на базаре полезли в такую гору, что и не одолеть. За ту же курицу теперь надо было отдавать уже не ведро, а целый мешок картошки. Тогда-то таловцы и узнали нехватку еды, а кое-кто даже и голод. Были у нас и другие беженцы. Еще раньше, в сорок первом, из Москвы пришло два эшелона. Людей разобрали по домам, устроили работать. Вот эти самые москвичи и страдали больше нас, местных. Мы брали с огорода, с реки и тайги, а эти люди не были приучены к нашим условиям – всё с магазина да базара несли. Пока было недорого, никто не роптал. Но прибывшие второй волной начали сразу скупать чохом сначала мясо и птицу, а потом и все овощи, да и другие продукты, и перепродавать по своей, сильно завышенной, цене. Когда надо было хапнуть больше, товар придерживали, как покупатель созревал, выбрасывали продукты на прилавки, то есть просто-напросто всю торговлю в Талове негласно прибрали к своим рукам. Жители недоумевали: и откуда только у приезжих людей такие деньжищи брались?

– Оттуда и брались. – Прокоп нашарил в прикостровой полутьме толстый сухой кедровый сук и аккуратно положил его поверх горящих дров. – Обскажу, ребята, такой случай, он произошёл с нами на юге-востоке Украины ранней весной сорок второго. Я тогда был после госпиталя. Немец наступал. И вот, на одной крупной узловой станции наш взвод направили на поддержку порядка при погрузке беженцев в вагоны. Старики, бабы бестолково суетятся, детишки ревут, все хотят скорее сесть в теплушку. Мы стоим вдоль трапа и не даём никому, чтобы кто пролез в вагон сбоку. Замполит и особист наблюдают со стороны. Вдруг толпа расступается, вернее, её прикладами расчищают четверо энкавэдэшников, и на перрон выходит группа рослых чернявых мужчин в утеплённых меховых тужурках и бобриковых шапках. В руках у каждого по тугому портфелю. Сопровождающий офицер размахивает какими-то бумагами и громко орёт: «Разойтись! У меня приказ: пропустить инженеров-конструкторов в первую очередь! Разойдись! Иначе прикажу открывать огонь на поражение!» Люди испуганно отпрянули от трапа. Мы стоим. Эти холёные, дородные мужики, чем-то схожие с осанистыми персидскими купцами, не торопясь, гуськом поднимаются в теплушку. На лицах почти у всех из них полупрезрительные ухмылки. А у нас кулаки чешутся – дать им в сытые рожи. Особливо как глянем на растерянные фигурки стариков и детишек. Однако приказы не обсуждаются. И тут, надобно же такому случиться, у одного из этих «инженеров» ни с того ни с сего – возьми, да и раскройся пузатый портфель! И посыпались на дощатый трап и стылую землицу туго перевязанные пачки советских ассигнаций. Самый дородный из «купцов» по-змеиному как зашипит на растяпу, а мы стоим рядышком, всё слышим: «Ты почему, Зямя, застёжки-то не проверил?!» Наш замполит и особист быстро переглянулись, руки у них одновременно потянулись к кобурам на боку шинелей, они крикнули: «Задержать!» Не стоит говорить, что такую команду мы исполнили почти мгновенно. Всех этих «беженцев» с мешками денег тут же вытряхнули из теплушки и отвели за пакгауз, попутно разоружив и энкавэдэшников с ихним прытким офицером. Через полчаса на двух крытых брезентом полуторках примчались уже настоящие энкавэдэшники и забрали всю эту кампанию. Чё уж они сделали с ними, не ведаю. Может, просто вывезли в укромное местечко и шлёпнули без лишнего шума. Немец-то наседал, и церемонии разводить было некогда.

– Да-а, война. Чего только не испытал наш советский народ. – Говоря это, Владимир немигающими глазами смотрел на ярко пылающую желтовато-белым пламенем лесину, уложенную поперёк сидящих у костра ночёвщиков. – Где прошли бои, там почти всё выжжено и разорено, но и у нас, здесь, в Сибири, казалось бы, в таком глубоком тылу, некоторые деревни, сам, проезжая по делам в областной центр, не единожды видел, обезлюдели. Одни старики да бабы кажилятся из последних сил, поднимая детишек. Люди всякими правдами и неправдами убегают из колхозов, которые всегда почему-то в долгах, как в шелках. Вот уполномоченные и выгребают весь урожай подчистую. Задавили крестьян такими налогами, что хоть в петлю лезь. Кто может, выправляет себе паспорт, приезжает к нам, в город, и устраивается на рудники. Я разговаривал с беглецами, все они в один голос твердят, что даже под землёй, среди заколов лучше, чем в родном послевоенном колхозе. Это ж какие головы надо иметь, чтобы кормильцу не оставлять и куска хлеба!

– Выходит, мы в своей промысловой артели живём посноснее вашего. – Прокоп опять огладил бороду. – Соболёк у нас ладный, разнарядку на беличьи шкурки тоже перевыполняем; волка, медведя, лисиц промышляем, орех кедровый сдаём. Хлебушко по луговым низинам сеем. Я же говорю, у нас Михаил Раскатов – хозяин не тока башковитый, но и совестливый, своих в обиду не даёт. Ну, чё, мужики, на боковую? Посты выставлять без надобности: чай, ить, своя землица мать-тайга не выдаст!

Примерно в те же часы, в сорока верстах к западу от Быструхи, на широких, потемневших от времени нарах в охотничьей избушке укладывались спать на постеленные спальники брат и сестра Грушаковы. Догорала, оплавляясь прозрачным парафином, свеча в медной кружке на тёсаном столе, выхватывая неверным светом то печурку в углу, то тёмное, будто вдавленное в звёздный закраек ночного неба, обмазанное глиной, оконце в бревенчатой стене, то рюкзаки с походным снаряжением, с прислонённым