людей. И я на дух не переношу Сашку Гусёнка. Однако мне кажется, Наташа совсем другая. И когда её нет рядом, я себе места не нахожу. Доходит до того, что я ловлю себя на мысли, что готов всё вокруг сокрушить, только чтобы увидеться с ней. И если б кто-то мне сказал: твоя Наташа замерзает в горах или не может спуститься ну хотя бы с нашего Ивановского белка, я бы, не дослушав до конца, уже бежал туда, карабкался к ледникам без остановки – спасать мою Наташу. А иногда, брат, я прихожу в себя и осознаю, что нахожусь всего в каком-то шаге от помешательства. Прямо хоть к бабкам шагай, чтобы отшептали это наважденье.
– Будь поспокойней, Валера. Вот уйдём в горы, там будет время подумать, а по возвращенью, коль решишь, и сватов зашлём к твоей Наталье.
– Как скажешь, братка!
2
В сердцевине расщеплённого молнией ствола разветвлённой, со срезанной кроной, сосны, в сумерках напоминающей миниатюрный стрельчатый готический замок, в центре причудливых башенок – щеп, на высоте полутора метров от земли, приютилось гнездо алтайской иволги. На исходе первой недели мая к четырём тесно прижатым друг к другу крапчатым тёплым яичкам, в то время, когда самка отлучилась на минутку из гнезда, серая кукушка, осторожно раздвинув их клювом, подложила своё, крупное и овальное яйцо. Провернув это дельце, кукушка отлетела к недальней берёзке и оттуда сквозь молодую листву стала напряжённо наблюдать, примет ли иволга подкидыша или же, учуяв не свое, расклюёт его вдребезги, а скорлупу выкинет из гнезда. Но всё обошлось, и чрезвычайно довольная собой кукушка улетела в кедрач на скалистом берегу безымянного таёжного ручейка и оттуда на всю окрестность принялась радостно накукукивать всему живому дополнительные щедрые года. Ладно, хоть на это годится, по определению, ни капли не тоскующая по материнству кукушка. Зато кукушонок, едва лишь вылупился и, опережая всех жёлторотых собратьев по гнезду, вкусил из клюва заботливой иволги сладчайшую букашку, тут же с ужасом заметил, как подлетевший следом за матерью отец кормит не его, а остальную мелюзгу, и моментально сообразил, что одному в уютном гнезде будет значительно лучше.
Так что к следующему подлёту новоиспечённых родителей он уже один тянул к ним желтовато-розовый, с чёрным волосатым окоёмом, ромбик своей пищащей прожорливой глотки. И не смогли красивые птицы, счастливо увлечённые кормёжкой рослого дитяти, да и, в общем-то, некогда им было это делать, разглядеть в траве вокруг сосны четыре неоперённых и бездыханных тельца своих родных птенцов.
Прокоп раздумчиво провел ладонью над гнездом иволги. Окрепший к началу июля кукушонок, учуяв тепло руки, мгновенно проснулся, задрал вверх раскрытый клюв и, не получив ожидаемого червяка, стал, пронзительно и жалобно попискивая, бесноваться в гнезде.
– Ишь, какой баловень. Занял чужое, истребил коренных, а уже привык и наловчился распоряжаться гнездом ровно своим. И кто же теперь ему укажет, что он – дьяволёнок и захватчик, да вдобавок ишо присвоивший себе чужих родителей! – Прокоп брезгливо убрал руку от расщепы. – Свернуть бы ему шею, да иволгу жалко: примется наново нести яйца да высиживать листопадников, которые ишо бабка надвоё сказала, что выживут, а вот сама-то птичка наверняка все силы утеряет и в зиму пропадёт. – Загайнов вернулся к низкорослой мохнатой своей лошадке, поправил торока, подтянул подпруги и ловко вспрыгнул в седло. – Ну чё, ребята, привал закончен. Держитесь меня, отправляемся дале.
Братья Антроповы тоже взобрались в сёдла, поправили ремни двустволок за плечами и, слегка понуживая каблуками лошадей, пристроились в след Прокопу. Жители города, они были непривычны к езде верхом. Валера уже даже и мозоли набил. По первости он вообще трясся как пестик в ступе, но за пару дней обвык и теперь приноровился при скачке рысью, опираясь носками сапог на железные, в пупырышках, подошвы стремян, и приподнимаясь в седле, попадать в такт конского бега. Лошадей с собой привёл из Хакасии Прокоп. Они были сменные и, по соображениям Загайнова, в обратный путь их можно нагрузить кое-какой утварью, а покуль пущай повозят друзей. Не бить же ноги мужикам об острые каменья, когда имеется гужевой транспорт под седлами!
Еще при встрече на скалистой дороге у створа Сучьей дыры Прокоп поведал братьям о цели этого похода. Она была проста: узнать о судьбе монастыря и его насельников. И ежели всё обстоит благополучно, люди живы и способны к передвиженью, то к осени вернуться большим обозом и забрать монахинь в Хакасию. И получается, что эта летняя поездка своеобразная разведка боем. Почему именно боем? Да потому что в тороках полно динамита для подрыва перегородившего тропу утёса.
Антроповы сообщили другу, что и они времени даром не теряли, обретя за эти годы навыки горного туризма и лазанья в альпинистской связке по отвесным скалам. Всё снаряженье: верёвки, крючья, молотки, ледоруб – с ними, в рюкзаках. Прокоп, услышав это, одобрительно покивал головой: очень даже, мол, пригодятся эти ваши обезьяньи навыки, ежли надобно будет произвести зарядку на труднодоступной высоте, а то и вообще, с тыла, со стороны закупоренной долины Теремков.
К вечеру таёжные путешественники выехали на обрывистый берег Быструхи. Вода в реке упала, и поэтому брод перешли с ходу, не подмочив ног, сидя верхом на нимало не уставших за день мохнатых монголках.
Темень, истыканная по верху оловянными звёздами, стояла стеной вкруговую. С ней слились и тайга, и горы. Оранжевых языков пламени, несмотря на всю их яркость, хватало лишь на то, чтобы осветить до двух метров от костра да бросить переменчивые отблески на лица неспешно беседующих двух бергалов и старообрядца. Прокоп по возвращении с фронта как отрастил раз бороду, так и не сбривал её более. Так, лишь иногда аккуратно уберёт ножницами лезущий в рот и ноздри волос, да заодно и подровняет по краям широкую лопату своей, с редкой проседью, бороды, чтоб уж совсем-то не быть схожим с фольклорным лешим; и ходит себе, в ус не дуя. Вот и сейчас он разгладил крупной, жилистой ладонью усы и бороду, помолчал и продолжил:
– Много наших, кого взяли на фронт, побило. Ивашка Егоров пропал без вести. Никиту Лямкина убили под Сталинградом. Степан Раскатов, вы знаете, погиб в сорок втором. Минька, брат его, осенью сорок четвёртого вернулся с войны инвалидом, кисть левой руки оторвало. Стал председателем промысловой артели. Парень – молодец, не тока наладил хозяйство, но и вдовам, у коих по трое и больше малых ребятишек на руках, определил дополнительный паёк: зайца ли, глухаря, рябчика в суп
