– Вот, говорю же, не баба, а язва первостатейная! – дед Нестор ткнул пальцем. – Никакого покоя от неё. Как повстречает, так и тычет, так и напоминает. Да я выпил-то глоточек, решил пробу снять, так сказать, даже вкуса не успел почуять, как ноги ослабли и я свалился. Видать, организма слабая стала, а раньше, бывало, ух как принимал на грудь, а сейчас… – он махнул рукой, а потом ткнул в Файку. – А она до сей поры житья не даёт. Совсем загрызла из-за одного глоточка. Все бабы такие, все! Ты, Володька, правильно сделал, что не женился. Это не бабы… Это чудища заморские с клыками! Я и бабку свою так называю – чудо-юдо. Ага, вот…

И запыхтел, рассердившись.

А Файка ещё громче закатилась, зашлёпала по толстым ляжкам.

– Ладно, дедка, не серчай, – махнула рукой Файка. – Я ж не со зла, а так просто, чтобы настроение поднялось, так сказать. Вон Семёныч приехал – это же хорошо. Посидим, поговорим, и душа радуется. Да, Анисим?

– Что говоришь? – Анисим вытянул шею. – А да, правда твоя! Слышь, Семёныч, а что не переезжаешь-то, а? Домик взял, а сам туда-сюда катаешься, только деньги зазря переводишь. Ты же говорил, что один живёшь. Ни семьи, ни детей… Болтаешься по жизни, как коровья лепёшка в проруби…

– Ну, сказанул! – повысила голос Файка и звонко, привычно влепила затрещину. – Дед Нестор, что говорю-то, вон Семёныча уговариваем в деревню перебраться. Дом купил, а сам в городе пропадает. Определился бы, так сказать…

– Что? – морщинистое лицо старика ещё сильнее сморщилось, он приложил ладонь к уху и опять взглянул на Файку. – Что болтаешь, а?

– Что-что… глухая тетеря, – буркнула Файка и повторила громко: – Семёныча уговариваем, чтобы к нам переехал.

– Так у вас же изба маленькая, – ткнул пальцем старик. – И семеро по лавкам. Пусть ко мне перебирается. Я же вдвоём с бабкой живу. Всем места хватит. И веселее будет…

– Эть, глухарь, – отмахнулась Файка и повернулась к соседу. – Что скажешь, Семёныч?

Владимир оглянулся, посмотрел на деревню. Красивая она. Небольшая. Домики на холмах словно игрушечные. Возле каждого огороды – ровные, зелёные, ухоженные. И лес. На другом берегу сосны – огромные, толстенные красивые. Стоят, вытянувшись, речку стерегут. А здесь разрослись дубы да берёзки. Дубы кряжистые, будто мужики заматерелые. Раскинули свои кроны. Ни солнце, ни дождь не пробивается сквозь листву. Всегда прохладно, всегда полумрак, лишь ветер шумит в кронах. А берёзки светлые, чистые, прозрачные. Растут, словно девчонки хороводы водят. Одна за другую цепляется и ведут, уводят по склонам холмов, и ярко в них, зелено и прозрачно. И речка-говорунья. Сама чистая да стремительная. С весны, едва лед сойдёт, и до осени, до ледостава бормочет, звенит на стремнине да перекатах и ласково нашёптывает в заводях и на плёсах. Там и сям кустятся заросли по берегам, есть мелководье, где каждый камушек заметен под спокойной и чистой водой, где мальки-сеголетки греются под солнцем и тут же скрываются, если сюда забредёт щука-хищница.

Но есть и тёмные бездонные омута, где до дна не достанешь, и живут в них преогромные рыбины, и даже, как говорят, видели русалку. По вечерам, когда солнце скроется за Егорьевскими холмами, там лучше не купаться, а то русалка может утащить в глубину. Опутает она, закружит – и пропадёшь. А пониже деревни начинаются перекаты. Вода бурлит, бормочет, но за дальними поворотами успокаивается, вширь раздается, затопляя низкие места, и становится медлительной, степенной и неторопливо журчит, а если ветер потянет, белые барашки гуляют по реке. Дальше берега вновь сужаются, становятся обрывистыми – и снова речка словно с цепи срывается, показывая путнику свой нрав…

И люди в деревне живут не такие, как в городе, а проще и чище, и души у них светлые, грязью не запятнаны. Они привыкли жить для других, а не для себя. Они поделятся всем, что у них есть, придут на помощь всегда, когда нужно, и помогают легко, словно так и должно быть. А может, и правда, человек так и должен жить? Жить и творить добро прежде не для себя, а для других, как принято здесь, в этой деревне. Принято не ими, а предками, теми, кого уж давно нет и имена забыты, а внутри, в душе заложено сочувствие к близкому.

Семёныч вздохнул. Посмотрел на соседей. По пригорку протарахтел мотоцикл. Это Андрейка Дёмушкин помчался в соседнее село. Видать, мать отправила. Вон, рюкзак за плечами. Наверное, в магазин… К скамейке подошёл старик. Это Иван Мелентьев. Жену похоронили, так и живёт один. Дети звали к себе, отказался. Негоже покидать места, где родился и вырос, где отцы и матери похоронены. И старик остался, чтобы докуковать свой век. Дед Иван стоял и тоже смотрел на Семёныча. Наверное, соседи рассказали, а может, уже давно разговор был в деревне, чтобы Семёныч сюда перебрался. Кто его знает…

– Думаю, пора переезжать, – после долгого молчания подытожил Владимир. – Пора новую жизнь начинать. Правду говорите, меня ничего в городе не держит. И никто. Сюда приезжаю, и душа отдыхает, радуется. Договорюсь с шофёром и вещи перевезу. Правда, пока не знаю, чем буду заниматься.

И посмотрел на соседей.

– Был бы человек, а дело всегда найдётся, – сказал старик Мелентьев. – Вон будешь рыбу ловить, к зиме дрова готовить. Зимы суровые, долгие. Дров много нужно. Рыбу умеешь солить, как мы заметили. Вот и станешь помогать, а остальным делам научим. Бабы с огородом помогут. Ну, там, прополоть, окучить… Осенью на помощь придём, выкопаем, да в погреб уложим. А захочешь работать, можешь в лесхоз пойти. Будешь вместе с Анисимом доски тягать да за станками стоять. Без работы не останешься. Она сама тебя найдёт.

– Ай молодец, Семёныч! – всплеснула руками Файка. – Вот уж наши обрадуются! Ты, Семёныч, не беспокойся, мы всегда рядышком, всегда поможем. В любое время покричи, позови, и мы придём, так сказать. Да, Анисим?

И толкнула мужика.

– Что говоришь? – встрепенулся Анисим и стащил с головы потёртую шапку – сразу бросилось в глаза его тёмное лицо и белая, даже какая-то голубоватая лысина. – А правда, Файка, истинная правда! Танька Ерохина намедни тобой интересовалась. К чему бы, а? По деревне слух прошёл, будто вас видели на бережку. Что там делали, а? Таньку уговаривал, да? – посмеиваясь, он покосился на Семёныча. – И Серовы с Нилиными спрашивают, и бабка Матрёна. А дед Кислота вообще проходу не даёт. Как встретит, так начинает про тебя расспрашивать. Видать, по нраву пришёлся. Всё нам рассказывает, как его от смерти спас, всю свою кровушку до последней капельки