только потрепан в живой силе и лишен боевой техники, но и оскудел лошадьми. Корпус попросту не мог быть использован как кавалерийское соединение! И, наконец, о какой боеспособности можно было говорить после многодневного пути по распутице, когда артиллерийские упряжки вместе с лошадьми тащили бойцы, впрягшись в лямки, когда эти мужественные люди от бессонницы, недоедания, запредельной усталости засыпали в седле или на привале с кружкой чая в руках?
Однако вот ключевая фраза директивы: «Не была проявлена кавалерийская дерзость, не было энергичных ударов в глубину и по тылам противника, а с Вашей стороны – решительности». Комкор Селиванов, кому была директива адресована, действительно, в отличие от молодых генералов-выдвиженцев, обладал умением взвешивать, принимать обдуманные решения, щадя жизнь каждого своего казака. Однако в бою, в сражении, слыл не просто решительным командиром, а чертовски смелым, безоглядным в достижении цели. О его отчаянной храбрости ходили легенды. Потому красное словцо в директиве, «кавалерийская дерзость», закралось намеренно. Знал, знал товарищ Конев, как уязвить кавалериста Селиванова! И, понукаемые командующим фронтом, казаки с кровопролитными боями форсировали Днестр, захватили город Оргеев. И с разгону, преследуя в панике бегущего врага, достигли Прута, переправились на западный румынский берег…
6
Яков узнал о награждении медалью «За отвагу» в корпусном госпитале, где лечился после ранения под сельцом Топильно. Пуля навылет пробила правое легкое. Совершенно случайно, по божьей милости, вблизи оказалась санитарная машина, доставившая его по этапу эвакуации в хирургическое отделение.
На провед приехал взводный, лейтенант Лепетухин, передавший эту приятную новость. Боевая награда высекла искру надежды: может, сняли ярлык сына предателя? Шаганов, дивя врачей, быстро шел на поправку, и апрельским днем, озаренным солнцем и улыбкой медсестрички, выдавшей справку о выздоровлении, с ощущением освобожденности, молодых сил, направился в госпитальный гараж, надеясь с попуткой добраться до расположения своего 37-го полка. Там уже толкались два бойца, тоже прошедшие медкомиссию и направляющиеся в свои подразделения, – молодой армянин Жорик и солидный Иван Иванович, наверняка коновод, шинель которого неизбывно источала запах лошадиного пота. Они прилепились к старшему сержанту, и Якову поневоле пришлось принять над ними старшинство.
Полуторка, в которую разрешил сесть командир автовзвода, заехала за врачом. Ладный, молодцеватый шофер-солдат сбегал в здание госпиталя, доложил о прибытии и, вернувшись, стал тряпкой протирать сиденье, дверцу, ветровое стекло. Яков, подойдя к борту, свесил голову.
– Коня чистишь?
– Ага. Гулимовская поедет. Придирчивая – спасу нет.
– Регина Ильинична? Она же оперировала меня! – воскликнул Яков. – С того света вытащила. Всю жизнь буду ее благодарить…
– Хирург от бога, правильно ты говоришь, – подтвердил хлопотавший водитель, выпрямляясь и одергивая свободной рукой гимнастерку. – Только чересчур строга. От нее всем попадает.
– На то она науку превзошла, – отозвался Иван Иванович, поучительно поводя корявым указательным пальцем. – Нашему брату послабление сделай – на голову сядет. В узде держать надо!
Регина Ильинична, сияя черным глянцем волос, большеглазая, в приталенной шинели подошла к машине, обманчиво приветлива и красива. Открыв дверцу и поставив в ноги санитарную сумку, укоризненно спросила:
– Почему ручка залапана? Сколько раз повторять? Ты возишь раненых, а инфекция передается с грязью. Мы лечим, а ты калечишь?
– Виноват, товарищ гвардии капитан. Сейчас я быстро ее…
– Поехали! Да быстрей!
Как назло, мотор завелся не сразу, и коновод, приваливаясь к переднему борту, хохотнул, обращаясь к Якову:
– Наверно, дает жару такому шоферу! Красивеющая бабочка. По такой мужики сохнут.
По Молдавии полновластно гуляла весна. Миловало солнышко лозы виноградников. На горках и холмах зеленела, лоснилась каракулевая трава. Дорога врезалась в чернь пашен, пронизывала села, затопленные сугробами цветущих деревьев. Молдаване, в национальных одеждах, свитках, кунтушах, встречая машину с красным крестом, приветно махали руками. Немало их было и на базарчиках, возле ремонтируемых строений, на огородах, где круторогие буйволы таскали сеялки. Облик сел был своеобразен и мил, нежно задевали души казаков волны сирени, напоминающей о родине…
Мирную тишину вдруг раскололи отголоски канонады. Приближались к фронту, грохочущему на северо-западе. И невольно ворохнулась в душе Якова тревога.
Жорик ерзал на доске, укрепленной между бортами, засматривался на миловидных девушек. Наконец, возбужденно глядя то на Якова, то на престарелого казака, застрочил:
– Верите, у меня подружка была – с ума сойти! Познакомился на танцах, в клубе на Первой линии. Родители ее на Ростсельмаше работали, хорошо получали. Смотрю: шикарно одета, подошел. Хочу ее и все! Уговаривал – не дает, да. Мороженое-пироженое покупал, да. В кино на Садовой водил. Брыкается, упрямая! А папа мой – сапожный мастер. Лучший во всем Ростове, а, может, и в стране. Я прошу: папа, прими заказ, моей девушке нужны белые-пребелые туфельки. Он говорит: сам делай! Месяц учусь, второй. Сколько можно, да? Сшил туфельки лаковые – повеселеешь от вида! А моя девушка…
– Никак отдалась? – шевельнул усами Иван Иваныч, приклонившийся к рассказчику.
– Замуж вышла! Нашла жениха, пока я специальность получал! – захохотал белозубый Жорик, с пробивающимися над губой усиками, по-юношески прямой, даже после ранения не утративший интереса к жизни.
Шоссе поднялось на гору. Впереди открылась долина с виноградниками и разбросанными домами, за которой тянулась горная гряда. А в глубине долины, куда вела дорога, заблестела река. Коновод почему-то стал пристально и тревожно осматриваться. Когда же его немолодые глаза заметили речную излуку, охнул, с изумлением вымолвил:
– Мать честна! Это самое место… Поверишь, а? Точнехонько воевали здеся! Наш 12-й Донской полк на прорыв вели. А австрияки газу надули, напустили на нас. В шашнадцатом годе было…
– Немцы газы на французах испытывали, – уличающе бросил Жорик. – Неправду говорите, да.
– Мне, паренек, нет надобности брехать. За это деньги не плотют. Вот тамочки, по краю лога, и были наши позиции. Должно, еще ямы от окопов. А удирали сюда, по садам. Многие тогда потравились!.. Я, ребяты, уже на третьей войне. Надоело. Думал после ранения – спишут. Домой закартило. Ан нет. Снова к лошадкам. Видать, большой недочет в полку.
У зарослей сирени шофер остановил машину, выжидая, пока пассажиры справят нужду. Возвращаясь, они увидели в руке Регины Ильиничны, стоящей у открытой дверцы, двурогую ветку, с пышными, точно закипающими, пирамидками соцветий. Время от времени врач окунала в них лицо и, вдыхая, замирала, восхищенно улыбалась.
– Сразу видать: казачка! Сирень-милушку, как дитя, кохаете, – прочувствованно заметил Иван Иваныч, любуясь непостижимо привлекательной женщиной.
– Ошибаетесь. С казаками связана только профессией, – шутливо пояснила Регина Ильинична, взглянув на Якова. – Я из Ставрополя. Как дела, Шаганов?
– Отлично!
– Не форсите. На первых порах бегайте меньше. Ходьбой разрабатывайте легкие.
– Разрешите обратиться! А Фаина… У вас есть дочка? – сбивчиво спросил Яков, вдруг вспомнив, что военврач носит такую же
