Я принесла суп, а мама не берёт его в рот. Выплёвывает. Я на неё накричала. А она говорит: «Вот, ты на меня кричишь, а я всё равно тебя больше всех люблю».

2 декабря 1941 года

В 8:30 вышла на работу. Шла обычным путём. Подхожу к Лештуковому мосту, вижу перегородки – хода нет. Оказывается, вчера вечером была сброшена бомба на мост. Разрушило. Пришлось обходить через Чернышевский мост. Рабочий день прошёл лучше, чем обычно: тревога началась в 14:40. Закончилась в 6:17. Всё же до трёх часов поработали.

Вечером несколько часов была тревога. Прошла сравнительно тихо.

Играла с дочкой. Дочка – это единственная моя радость, моё утешение. Она сейчас для меня всё. С каждым днём всё становится интереснее. Каждый день новые слова произносит. Новые проказы появляются. Зовёт она всех членов семьи так: Бабиська, Дюдя, Кокитька, Гагитька, Бабис или Боя, Лилитька, Малиська. В минуты раздражения зовёт всех полуименем: бабка, дюдька, мамка и т. д.

Мишку зовёт Мититька. Куклу – кукилька.

Часто вспоминает миленького Папитьку, целует фотокарточки и зовёт: «Ди, папа, Ититьке», – то есть: «Иди, папа, к Риточке».

Становится ещё тяжелее, когда она начинает вспоминать его.

Если скажешь, что письмо от папы и начинаешь что-нибудь выдумывать, вроде как: «Здравствуй, миленькая доченька», – у неё заблистают глазки, и она начинает смеяться. Потом это письмо берёт вверх ногами, водит пальцем и чего-то бормочет себе под нос.

Письма эти, конечно, не от него, а частенько сестрички Веры, она в Новосибирск поехала с заводом в порядке эвакуации.

Дочка очень любит резиновую додку. Как захочет спать, так сразу закричит: «Баба, дай дёдю!» или «Баба, алё, дай дёдю».

Борису не даёт покоя. Всё сзади ходит и ноет: «Боба, ядку». То есть нарисуй ей чего-нибудь из зверюшек или животных.

Если она сделает сиси в штанишки, и бабушка её нашлёпает (плачет от этого редко), и спрашиваешь: «Что, попало?», – она говорит «попаё». И всё ходит, повторяет: «попаё, попаё».

Ритуська очень на всё реагирует. Если услышит выстрел или взрыв бомбы, говорит: «Мама, бах!»

Знает сигнал тревоги. Если же дают отбой по радио, то она всем сообщает: «аббой туту».

Если услышит шум самолёта, то пальчик поднимает кверху и говорит: «Чу, немей» – значит, немец.

Сейчас её покормила кашкой и укачала на руках. Ложусь спать. Мучительно хочется есть. С удовольствием бы съела ложку каши, которая осталась от Ритуськи, но ведь ей надо. Сама как-нибудь.

Эдуард Николаевич

Мама говорит: «Эдик, иди деда разбуди. Пусть идёт кушать».

Я пошёл. «Нет, – говорю, – дед спит».

Мама посылает папу: «Николай, иди посмотри, что там?»

А дед умер. Накануне он купил полбуханки хлеба. Рублей 500, по-моему, тогда стоил. Поел – и заворот кишок.

Деда завернули в какие-то простыни – и отвезли на Смоленское кладбище. А там – братская могила.

В Ленинграде 8 или 10 кладбищ. И на каждом из них были эти захоронения. Самое большое, конечно, на Пискарёвском мемориальном. Там похоронено 520 000 блокадников. Это только гражданские. И около 70 000 военных. То есть практически 600 000 человек.

А на других кладбищах – по 80—100 тысяч человек. И там где-то и наш дед есть… был…

3 декабря 1941 года

Утром съела тарелку холодного супа без хлеба. Выпила стакан какао без сахара. Ну, что же сделаешь? Так надо. Пошла на работу к 8 часам. Был доклад управляющего С. М. Кирова. Была тревога с 12 до 14 часов. Отпустили домой на 10 минут раньше. Только вышла с Фонтанки на Гороховую, началась тревога. В бомбоубежище не пошла, побежала домой. Было очень скользко. Выстрелов зениток слышно не было. Только подбежала к Плехановой, слышу свист бомбы, страшный грохот, столб огня и дыма. Я бессознательно ткнулась носов в стену. В глаза попала какая-то пыль. Бомба упала где-то около Адмиралтейства. А может, немного ближе. Говорят, что попало в телефонную станцию. Но, возможно, неправда. Завтра выясню.

Мама ругается, что я пишу. Заставляет заняться с дочкой. Она сидит и грызёт сухую макарошку. Иду с ней заниматься. Писать кончаю. До завтра.

Зоя Георгиевна

В декабре холода были до 40 градусов. Снега по колено. Мама засуетилась, где бы достать буржуйку. А у нас во дворе в торце одного из домов была отдельная квартира – дворницкая. 2 комнаты и кухня. Отдельный вход. Там жила подруга Лидии, с мамой и сестрой. Она – ровесница моей старшей сестры, лет 17. Ее сестре – 19. Про отца их ничего не знаю.

У них буржуйка была. А от неё хоть какое-то тепло. И много дров не надо. Сосед умер – они его мебель жгли. И топили буржуйку.

Подготовили нам места для сна. А потом, уже когда мы жили у них, мама слегла. Пила только воду. Даже если хлеб накрошить, выплёвывала. И так 12 дней. А 13 января утром она умерла. Сестра услышала, что мама что-то шепчет. Подошла, но ничего не смогла разобрать.

Хозяйка квартиры говорит: «Несите маму к себе».

И вот, младшая сестра идёт впереди, светит спичкой. А мы со старшей несём маму в одеяле. Пришли. Я открыла дверь. Положили её на кровать. Старшая сестра отступила назад и говорит: «Всё. Я ничего не буду делать».

Я нашла бельевую верёвку. Замотала её в одеяло. На следующий день пришла управдома, сказала, что привезёт санки и поможет.

Я пришла на работу, к директору типографии. Он сразу начал звонить, заказывать гроб. Я говорю: «Не надо нам гроб. Мы не справимся с ним. Во-первых он тяжёлый. Во-вторых, куда мы его потом денем?»

«А как?»

«Как-то похороним».

«Тогда бери отпуск и хороните маму».

Привезла управдома санки. Повезли мы. Неподалёку была школа, из которой сделали госпиталь. А со стороны двора, с отдельным входом, был ЗАГС, где выдавали документы, а рядом – комната, забитая покойниками. Вот, какой ужас я увидела. Эти покойники уложены, как дрова. И там уже битком, а она в торце укладывает покойников. А потом говорит: «Вы взяли карточки?»

Оказалось, за то, чтобы она взяла и положила покойника, надо полкило хлеба дать. Я сестре говорю: «А не всё ли ей теперь равно? Лучше мы этот хлеб сами съедим».

Пока она кого-то укладывала, мы положили с краюшку и ушли. И всё.

В этот день мы даже свой хлеб не могли съесть. Понимаете этот ужас, который мы увидели? Конечно, мы видели машины с покойниками. Видели их на земле. Но увидеть штабель – это страшно…

4 декабря 1941 года

Ночь прошла спокойно. Когда шла утром на работу, был сильный артиллерийский обстрел. День прошёл спокойно. Тревога была всего 17 минут. Шла домой – очень торопилась, боялась тревоги.

Когда подходила к дому, появилась искорка надежды, как и каждый день: а может быть, письмо есть? Конечно, нет. Стараюсь заглушить тоску игрой с дочкой, посторонними разговорами.

На меня очень действуют передачи по радио, как мучают наших пленных красноармейцев немцы. А вдруг Коля в плену?

Почему нет письма скоро уже как два месяца? Это ужасно. Долго ли будет продолжаться эта мука?

Сейчас все говорят об эвакуации пешком через Ладожское озеро. А потом ещё 200 км. Но куда нам соваться с таким здоровьем и маленькой крошкой? Будь что будет. Останется на месте. Страшно плохо, что в доме нет бомбоубежища. Покоряемся воле судьбы. Неужели смерть? Так хочется жить, как никогда. Ведь жизнь по существу только ещё начиналась. Да, прошлому возврата нет. Коля, по всей вероятности, не жив, а так бы он дал о себе знать. От начальника пересыльного пункта ответа нет. Больше не знаю, куда обращаться. Все следы теряю.

Вот сейчас пишу, а слёзы застилают глаза и падают на тетрадь. А дочка опять начала кричать: «папитька милый»,