Подавленный тяжелыми мыслями, я опустил руку и посмотрел в упор на Мошкова, все еще не решаясь произнести последнее слово.

— Ну что? — спросил он тихим, исстрадавшимся голосом, и в этом «ну что?» прозвучала мольба, будто он целую вечность ждал меня, надеясь, что я принесу ему облегчение.

— Придется резать палец! — ответил я, стараясь придать своим словам непоколебимый тон.

— Это ведь долго будет, отруби топором сразу, чтобы не мучиться, — тихо ответил он. И я увидел, как выдвинутый вперед подбородок вдруг задрожал, как заморгали глаза больного: «Не могу, сил нет!»

Наблюдая за Мошковым, мне была известна его большая сила воли, я решил, что он действительно может отрубить себе не только палец, но и руку.

Было уже поздно, и мы договорились отложить операцию до утра.

Когда я проснулся, утро только что осветило бледным светом долину. На горах лежал клочьями туман, по небу ползли облака. Все уже были на ногах. Мошков полулежал под кедром, а Павел Назарович качал его больную руку. Увидев их, я твердо решил делать операцию, и сразу же, как только встал, начал готовиться к ней.

— День-то давно наступил, чего тянешь… — сказал Мошков с упреком.

Совсем неожиданно выяснилось, что во вьюках не оказалось железной коробки, в которой хранились хирургические инструменты. Они были отправлены с грузом, который Кудрявцев забросил вверх по Кизыру. Пришлось готовить охотничий нож. Шелковая леска для рыбы оказалась как нельзя кстати: она заменила материал, которым врачи зашивают раны. Вторым инструментом была обыкновенная швейная игла — это все, чем мы располагали.

Пока я готовил бинты, йод, а Самбуев и Алексей расплетали леску, Лебедев успел отточить на оселке нож. Он был небольшого размера, гладкий и хорошо отполированный. Затем иглу, нитки, нож хорошо прокипятили и промыли в спирте. Мошкова усадили на мох, под тонким кедром. Он беспрекословно подчинялся всем распоряжениям и, видимо, не думал о тех последствиях, которые могли быть после операции, сделанной неопытной рукой. Кто-то принес белое длинное полотенце, Павел Назарович обмотал им ниже локтя руку Мошкова и крепко привязал ее к дереву. До последнего момента я все еще не верил, что придется делать операцию, и ждал, что какая-то случайность избавит меня от этого…

Когда я взял кисть руки больного, все сомнения вдруг отлетели прочь. Теперь ни температура, от которой пылала рука Мошкова, ни боль не смогли бы удержать меня. Я нащупал сустав большого пальца, и лезвие необычного хирургического инструмента врезалось в мышцы. К моему удивлению, кровь не брызнула из раны, она стекала медленно, густой массой, а Мошков не вскрикнул, даже не вздрогнул. Нож тупо скользил, ища проход между суставами; еще небольшое усилие, и фаланга отпала.

— Не больно? — участливо спросил я Мошкова.

— Нет, — чуть слышно ответил он.

Я был поражен его ответом. Оказалось, что палец уже омертвел и потерял чувствительность. Нужно было резать дальше, до живого места, до боли. Я зажал в левой руке вторую фалангу с большим суставом, и нож отсек его от кисти. Кровь хлынула из раны. Мошков закричал и забился от боли.

Я начал зашивать. Игла не лезла, узел не завязывался, а кровь не переставая лилась. Все же кое-как мне удалось стянуть рану, залить ее йодом и забинтовать.

Пока я возился с рукой, Павел Назарович уговорил Мошкова выпить полкружки спирта. Через две-три минуты Мошков стал впадать в забытье. Он еще некоторое время пытался о чем-то рассказывать, но язык уже не повиновался ему, и вместо слов из его уст вылетали невнятные звуки. Так он и уснул там под «операционным» кедром.

День был пасмурный. Потемневшие облака ползли низко над горами, в тайге было тихо. Я сидел за дневником и не заметил, как пошел дождь. Вначале он был мелкий, покрывая водянистой пылью хвою и увлажняя мох, но скоро усилился, и по реке заиграли бесчисленные пузырьки.

Мы перенесли Мошкова в палатку, а сами разместились кто под кедром у Алексея, кто с Павлом Назаровичем.

Во второй половине дня по долине пронесся холодный ветер, и тотчас же ютившийся в расщелинах гор туман стал густеть и покрывать отроги. Вскоре хлопьями повалил мокрый снег. Еще дружнее забарабанили по палатке скатывающиеся с хвои крупные капли влаги. Костер через час погас. Казалось, весна покинула нас, брошенные ею цветы теперь сиротливо выглядывали из-под снега, печально покачивая сморщенными от стужи лепестками.

Мошков бредил, ворочался, но не пробуждался.

Вечером от реки, разрывая тишину, прокатился выстрел. Мы выскочили на берег. Перерезая вкось Кизыр, к нам приближались две лодки. Это Арсений Кудрявцев с товарищами возвращался с верховья Кизыра. Я схватил бинокль и стал рассматривать гребцов. Их было шесть человек. «Все живы», — подумал я. Не хватало одной лодки, которая, как оказалось, уже на обратном пути была разбита в шиверах.

Сколько искренней радости было в этой встрече! Они еще не успели сойти на берег, а их буквально забросали вопросами: докуда дошли? Большие ли там горы, есть ли зверь? — о чем только не расспрашивали! А повар Алексей молча схватил в объятия огромную «тушу» своего приятеля Тимофея Курсинова и повел «к себе» под кедр. Они рассказывали друг другу обо всем, что произошло у каждого за время разлуки. Затем Алексей стал шепотом читать Курсинову свое таинственное письмо. Читал и плакал, а Тимофей, хлопая его по плечу загрубевшей рукой, чуть слышно басил:

— Чего зря роняешь слезу!..

— Эх, брат, — говорил Алексей после глубокого вздоха, — хорошая Груня у меня, добрая да ласковая… А онто грамотей какой!

Так они, не досказав всего друг другу, не наговорившись, уснули там же под кедром.

Долго в ту ночь горел у Павла Назаровича под кедром огонек. Кудрявцев рассказывал нам подробности своего путешествия.

— Немножко не дотянули до Кинзилюка, — говорил он. — Днем вода вровень с берегами, идти на лодках нельзя, шесты дна не достают, а ночью, хотя она и спадает, темнота непроглядная, того