Для приготовления ужина мы действительно не имели мяса. Не было поблизости и заводи, чтобы поставить сети. Надеялись на Днепровского. Он, не доходя до лагеря, вместе с Левкой и Черней свернул на Нижней Белой в горы, намереваясь поохотиться, и обещал вернуться потемну.

— Ужинать!.. — вдруг громко крикнул повар. Это слово означало не только трапезу, но и конец рабочего дня. Все собрались у костра и в недоумении смотрели на Алексея; тот сидел под кедром и, казалось, не собирался кормить нас. Перед нами стояли кружки и ведро с кипятком, да на костре что-то варилось в котле.

— Нынче на ужин по заказу Трофима Васильевича особое блюдо под названием «из ничего», — сказал он, лукаво улыбаясь.

Все мы в ожидании смотрели на него. Алексей неторопливо стал рыться в карманах, то запуская руку внутрь, то ощупывая их снаружи, причем каждый карман он обшарил по нескольку раз и наконец вспомнил. Он торжественно снял с головы шляпу и, зажимая в ней что-то, обратился ко всем:

— Кто угадает, тому порционно, по заказу…

Все стояли молча.

— Никто? — переспросил он и открыл шапку.

Мы увидели в его руках вятскую губную гармошку, сиявшую при свете костра серебристым узором отделки. Все насторожились. Мы знали, что Алексей задушевный гармонист, и с нетерпением ждали, когда он начнет играть.

Видя наше удивление, повар рассмеялся во всю широту своей русской души, затем, склонив голову набок, поднес к губам гармошку.

Вырвавшиеся из нее звуки мелодично разнеслись по девственному лесу. Скоро мы забыли про ужин, что-то приятное, волнующее ворвалось внутрь. Хотелось бесконечно быть во власти этих звуков. А Алексей постепенно входил в азарт. Плясала по губам гармошка, дергались в такт плечи и голова.

Но вот неожиданно песня оборвалась. Повисла в воздухе, в приподнятой руке, гармошка, замерла отброшенная назад голова. Все стихло, и только окружающие нас старые кедры, будто в такт унесшимся звукам гармошки, все еще продолжали покачивать своими вершинами.

— Кому добавочного, подходи! — произнес Алексей и сам рассмеялся.

Все заговорили, закурили, кто-то поправил костер, и один по одному мы собрались под кедром. Пришел и Павел Назарович. Он сел в сторонке и, улыбаясь, стал закуривать трубку.

Днепровского еще не было. Трофим Васильевич достал галеты, сахар и стал готовить чай.

Тихая безоблачная ночь окутывала тайгу. И опять залилась гармошка, один за другим звучали родные мотивы. Алексей играл с большим увлечением.

Я продолжал стоять у костра, находясь под впечатлением радостных минут, которые доставил нам Алексей. Разве можно когда-нибудь забыть эту необычную аудиторию, расположенную под столетним кедром и освещенную бликами ночного костра, где и слушатели и музыканты составляли одно целое. Никто не рукоплескал, не восторгался, но столько выразительного было в этой группе!

Долго еще не смолкала гармошка.

— Ну, а кормить-то нас будешь? — вдруг спросил повара Курсинов.

Алексей заулыбался и, не обрывая песенки, глазами показал на висевший над огнем котел с кашей.

…Я ушел в палатку раньше всех. Мошков не спал.

— Сил нет больше терпеть, — произнес он, показывая мне распухшую руку. Болезнь и бессонница измучили Мошкова. Он еще больше похудел, стал неразговорчив. Впервые я видел его в таком состоянии, не верилось, чтобы обыкновенный нарыв мог так сильно подействовать на Мошкова. «Неужели что-то другое?» — подумал я, и эта мысль все настойчивее закрадывалась мне в голову.

Как-то не к лицу ему было грустное настроение. Мы привыкли видеть Пантелеймона Алексеевича жизнерадостным, уравновешенным, с шутками на устах, а тут совсем не стало слышно его в лагере. Разве только иногда тихо застонет да бесшумно пройдется мимо палаток, чтобы хоть на минуту отвлечься от боли.

Был поздний час ночи, все замерло в глубоком молчании, небо казалось широким шатром, а в холодном дыхании ветра чудилось что-то суровое, идущее от снежных вершин. Не спал только Мошков.

— Встань, собаки где-то лают, — вдруг услышал я сквозь сон его голос.

Раздетый, я выскочил из палатки. Ни звезд, ни просвета. С противоположной стороны Кизыра доносился густой бас Левки и, слабо, голос Черни.

Собаки держат зверя. Об этом можно было догадаться не только по лаю, но и потому, что они оказались на противоположной стороне реки, куда могли попасть, только преследуя зверя.

Я разбудил Лебедева.

Днепровский так и не пришел в лагерь в эту ночь. Услышав разговор, поднялись Пугачев, Зудов и Самбуев. С минуту мы стояли молча, прислушивались, а лай то, замирая, обрывался, то с новой силой, будто в схватке, слышался из-за реки.

— Придется переплывать, — все еще продолжая прислушиваться к звукам, сказал Лебедев, — а то утром собаки могут и не удержать его.

Самбуев принес резиновую лодку, и мы покинули лагерь. Решено было подняться как можно выше по левому берегу реки и оттуда начать переправу.

Ширина Кизыра здесь, выше устья Белой, в это время года около 200 метров.

После костра в лесу ничего нельзя было рассмотреть. Все скрывалось в темноте, но через некоторое время немножко просветлело, стали вырисовываться силуэты деревьев, обозначалась полоска реки и контур противоположного берега.

Пока надували лодку, собаки умолкли. В нерешительности мы долго прислушивались к ночной тишине. Лай не повторялся. Видимо, зверь прорвался и увел за собой наших собак дальше. Посоветовавшись, я с Лебедевым решил переплыть Кизыр, надеясь, что собаки, близко ли, далеко ли, задержат зверя.

Охота для нас перестала быть только удовольствием. Мы принуждены были добывать себе пропитание ружьем. С этого дня Левка и Черня стали нашими помощниками, и мы ни в коей мере не могли пренебрегать их усердием. Уж если собаки «поставили» зверя, то независимо от расстояния или препятствий мы должны были идти к ним.

Как только Пугачев оттолкнул лодку от берега, ее подхватило течение и стремительно бросило вниз. Мы налегли на весла, я работал справа, а Кирилл слева, и лодка, не меняя направления, подбиралась все ближе и ближе к чуть заметной полоске леса противоположной стороны реки. Наконец — мы у цели. Но берег, оказалось, так зарос чащей, что нам пришлось еще долго спускаться вниз, пока не нашли удобного места, где можно было причалить и вылезти на берег. А кругом еще была ночь, и только вдали за рекой одиноко горел наш костер.

Как только вошли в лес, снова непроглядная темнота окутала нас. Собак не было слышно; мы решили подняться на первую возвышенность и там дожидаться утра.

Шли медленно, ощупью. Лебедев впереди, я, защищая лицо руками, пробирался за ним, точнее — за звуком его шагов. Мы хорошо помнили, что возвышенность начиналась