Вслед за тяжелыми вестями о наступающем противнике в подземный город скоро пришла новая беда: он остался без воды. Артобстрелы и бомбежки разрушили водопровод, а близость фронта уже не давала свободно приблизиться к Черной речке. Вот тут и пришли на помощь запасы вина, которых в “Шампаньстрое” было столько, что какое-то время так и не успевшее перебродить в шампанское, оно заменяло все. На вине готовили обед, им мыли руки перед операцией, в детском саду в соседних штольнях в нем даже купали детей.

На третий день уже сладковатый фруктовый привкус любой еды и хмельной запах надоели настолько, что даже думать о вине стало тошно! “Ром был для меня и мясом, и водой, и женой, и другом,” — писал веселый англичанин Стивенсон, рисуя своих пиратов, склонившихся над картой острова сокровищ. Раиса очень любила эту книгу. Интересно, если бы старому пирату пришлось не только пить ром, но и умываться им по утрам, стирать в нем тельняшку или в чем тогда пираты ходили, что бы он сказал тогда? Наверняка, припомнил бы не меньше крепких словечек, чем Астахов, которого до белого каления доводил такой метод мытья рук.

“Кончится война — пить брошу! — пообещал он, исчерпав запас ругательств, — Разве что водку. А на вино не посмотрю даже.”

После такого мытья перчатки липли к рукам, сколько талька ни сыпь в них.

Но долго так продолжаться уже не могло. И наконец пришел тот приказ, которого с тревогой ждали и надеялись, что его не отдадут: оставить Инкерман. Госпиталь перебазировался в Георгиевский монастырь.

Собираться пришлось в большой спешке. Короткие летние ночи едва позволяли машинам сделать один рейс до нового места дислокации. Там тоже были скалы, древний монастырь будто врос в отвесные каменные стены, но уже не было таких глубоких и надежных подземных тоннелей. И отступать было уже некуда — в двух шагах море.

Всех раненых, кто мог перенести дорогу, эвакуировали. Еще пробивались чудом к городу корабли, только теперь они причаливали в Камышовой бухте. Уже не транспорты, уже боевые, транспорты прорваться к осажденным больше не могли. Последний, “Белосток”, обстрелянный и поврежденный ночью в бухте, погиб, едва выйдя в море. Еще поднимались с аэродрома на Херсонесе транспортные самолеты. В серых предрассветных сумерках, пока не появились вражеские истребители. Осада стягивалась, как удавка.

Очередной рейс из Инкермана к монастырю кажется должен был стать последним. Все что можно уже вывезли. До сих пор возможность глотнуть свежего воздуха как-то Раису ободряла и поднимала настроение. Но не в этот раз. Так страшно переменился Крым, который она до сих пор знала. Исклеванные осколками стены и щерящиеся пустыми провалами окон дома, разбитые дороги. Деревья, на которых близкие разрывы не оставили ни одного листа — и это летом! Страшнее только полуразрушенные дома видеть, те, что уже оставлены людьми и теперь медленно тлеют, источая в ночной воздух горький запах гари, сырости и прели.

И снова накатила тоска, такая, что защипало в глазах. Ее порождал не страх, а ожидание. Тяжелой, непонятной пока, но неизбежной развязки. «Права Вера. Действительно, уж лучше в бой, — снова пришло ей в голову. — Хоть с гранатой, хоть с наганом. Как камень на сердце. И не скажешь никому. Верочка хоть мне пореветь может, а я кому расскажу? Даже брату писать об этом не стоит…»

Впрочем, письмо было давно отправлено. Долго Раиса не могла его как следует дописать, а отослав, ругала себя, что вышло так мрачно. Но ничего не поделаешь. Она прощалась потому что не могла не попрощаться. Будем думать, что на его участке фронта все хорошо. Знать бы еще, где он. Но о том писать нельзя…

— Ты замерзла что ли, Раиса Иванна? — Гусев тронул ее за плечо. — Что приуныла? Будет тебе! Где наша ни пропадала, отобьемся еще. Вон, сейчас Митрополичьи сады пройдем и дома считай.

И снова это “дома”. Еще недавно домом был Инкерман, теперь вот — монастырь. Что им станет через неделю, месяц? Нет, на такое время сейчас не загадывают.

Машины шли без огней, но водители приноровились ориентироваться в полной темноте на изрытой воронками дороге. Небо затянули тучи, и это давало слабую надежду, что бомбить в ближайшее время не будут. А потому первый тяжелый удар где-то впереди и выше колонны застал всех врасплох. Гусев врезал по тормозам так, что Раису ударило лбом.

— От машины!

Следующий удар поднял в воздух тучи песка и камня. Раиса хотела бежать к высящемуся неподалеку большому дому, чья каменная стена хорошо была видна на фоне неба. Если она устояла, то пожалуй прикроет. Но близкий разрыв, и жаркая волна, самым краем долетевшая до нее, заставили упасть почти сразу, ничком, прикрыв голову руками. Сообразила, что похоже, это артобстрел, самолеты было бы слышно.

И только успела задуматься о том, что хуже, воздушный налет или артиллерия, как земля снова дрогнула и показалось, что следом рушится само небо. Что-то с силой ударило в плечо, посыпались сверху какие-то обломки и душная тяжесть вдавила в землю, не давая ни дышать, ни смотреть.

Опомнилась она почти сразу. От боли. Правой рукой было не шевельнуть. Левая при попытке двинуться уперлась в доски и осколки кирпича. «Завалило!» Раиса попыталась вытянуть левую руку вверх, может, так ее из-под завала заметят. Вот тут сделалась страшно по-настоящему: а ну как проглядят?! Но сверху уже слышался треск, кто-то разбирал завал, кто-то, кажется шофер, в голос ругался и повторял: «Ну здесь же была, здесь! На моих глазах ведь!»

Темнота над головой стала синей и ночное небо сразу закрыли какие-то тени. «Вот она! — сказала одна из этих теней голосом Гусева, — Живая! Меж двух балок лежит. Везучая, не задавило! Домкрат тащите!»

Вокруг нее суетились, потом тяжесть с плеча сошла и словно иголками закололо всю руку изнутри. Кто-то попытался поднять Раису с земли, и от боли у нее сразу потемнело в глазах.

— Нне… не надо… сама… — она попыталась встать, ноги кажется были целы,