– Вернусь за тобой. Слово Нестора Махно. Ты жди, любушка… Не крадучись я вернусь, не ряженым, не татем ночным, а въеду по свету, шумно да грозно… Ты услышишь.

Она молчала, обнимая жарко, слезами мочила рубашку… сам зарылся лицом в ее волосы, целовал бессчетно, потом чуть встряхнул, сказал строже:

– Посмотри на меня, Сашенька… В глаза посмотри…

Подняла голову, взглянула нежно, послушно…

– Веришь мне, бажана?

– Верю…

– И ждать будешь?

– Буду. Дни буду считать… часы… минуты… но Нестор.. послушай…

Что-то странное, тайное зазвучало в голосе, плеснуло во взгляде – и он встревожился, сам не зная почему:

– Що, Сашенька?.. Давай, скажи.

Она покраснела, опустила взгляд – заговорить не решалась… атаман нахмурился озадаченно – давить не хотел, сам же не догадывался, что ее так тревожит да смущает. То ли сестру боится, ведь под ее крышей живет, и неизвестно, как оно повернется, что надумает ее сестрица, когда узнает, что панночка за гуляйпольского атамана батьку Махно замуж собралась… то ли еще что…

Еще подумал и решил, что понял:

– Тебе, может, гроши нужны? Так я дам.

– Ох, нет, Нестор, что ты, какие деньги!.. У меня… у меня… есть немного…

– Ничего, возьмешь. Ты жена моя, я муж твой.

Заулыбалась, любушка, приникла, прошептала прямо в губы:

– Ты и перед Богом меня так назовешь?

Усмехнулся:

– Если есть там кто… если услышит.. так и перед ним назову. Ну а ежели ты про церкву, любушка, так не ко двору я там. Не любят меня попы, а я – попов не люблю.

– Мне нянюшка раньше говорила: «Запомни, Сашенька, есть Бог, а есть поп…”, – вздохнула, сказала задумчиво:

– А я маленькой все гадала – где Бог живет, в церкви или на небе?..

– Ни там, ни там, Сашенька… – привлек ее к себе потеснее – пока не расстались, хотел рядом чувствовать постоянно, дышать ею. – Бог если есть, то Он повсюду… в каждой травинке степной, в садовой вишне, в камне придорожном, в человеке… в тебе, во мне… в нас…

– Нестор… – она вдруг снова покраснела, улыбнулась как-то по-особенному, нежно, счастливо, и попросила совсем тихо:

– Ради Бога… ради того, что в нас… в тебе… и во мне… ты вернись поскорее, коханый мой. Вернись и забери отсюда, хочу туда, к тебе… в Гуляй Поле… на вольное житьё…

Слушал, как райскую музыку, лицо к лицу приблизил, губами коснулся:

– И не боишься?..

– Без тебя боюсь… а с тобой мне ничего не страшно… особенно теперь…

– Я вернусь, любушка. Вернусь скоро… заберу тебя, моей навек будешь.

Языком приоткрыл ей губы – она послушалась, приняла, и целовались снова, упоенно, долго, забыв про чай и варенье, про сладкую усталость, про револьверы, что в двух кобурах лежали спокойно поверх «Машенькиного» платья, про разгорающуюся зарю…

Не услышали, как щелкнул замок входной двери, как зашелестели в прихожей легкие шаги: вернулась Лена.

***

Позор, стыд… Лена от ярости едва не плакала. Как же она попалась на удочку, позволила отвести себе глаза, как могла не распознать в нахальной рыжей девице, с плоской грудью и широченными плечами, переодетого мужика!… Господи помилуй, какой позор… хорошо хоть, что не ей одной нужно стыдиться своей глупости и слепоты.

Это и в самом деле было похоже на колдовство, умело наведенные злые чары: ведь ни Кнышевский, собаку съевший на ловле преступников и шпионов, ни Ланской, опытный офицер разведки, с его зорким вниманием, подмечающим любую мелочь, ни ловелас-профессор, ручки целовавший «Машеньке», не заметили подмены. Не заметили, не предупредили… не подняли тревоги. Ведь все же было ясно, ясно как день, с самого начала!..

Правда сидела рядом с ней в образе младшей сестрицы. У Сашки на лице написана была правда, горячечным, нестыдливым румянцем, нежданным оживлением, безумной радостью при виде «подруги», ни весть откуда взявшейся… Выскочила, как черт из табакерки, покривлялась, глянула бесовским черным глазом – добрые люди и поплыли, уснули наяву, как на сеансе гипноза, и ничего уже больше не видели, не понимали.

Вот почему так болела голова, наливалась тяжестью, и смородиновый ликер был ни при чем… Ах, сразу бы смекнуть, что вовсе не в уборную побежала младшенькая, и неспроста увязалась за ней рыжая демоница, скрывавшая под своими юбками гуляйпольского чёрта! Пойти бы следом, да застать их, как сейчас застала, разобранных, почти в исподнем, в срамоте… разоблачить маскарад и позвать на помощь своих офицеров…

«И что бы тогда произошло?» – всплыл в голове ехидный, злой вопрос, произнесенный чужим, страшным голосом. – «Так бы он и дался в руки господ офицеров… Выхватил бы нож и пистолет, ты бы и пискнуть не успела… и не один он был, наверняка сообщники по углам сидели. Началась бы пальба – неизвестно, кто ушел бы живым».

Лена кусала губы, едва ли не ломала руки, пепелила взглядом Сашу, покаянно опустившую голову, но взгляда Махно – неподвижного, ледяного, острого, как сталь – выдержать не могла. Крепилась как могла, терпела, и – проигрывала, раз за разом опускала глаза. Начинала понимать, чем этот страшный мужик, черноволосый, белолицый, высоколобый, не по-крестьянски скроенный, полный какого-то адского, дьявольского очарования, прельстил ее экзальтированную сестрицу…

Сашка с детства любила сказки про чародеев и оборотней, про удачливых, хитроумных разбойников, а в отрочестве и суженого придумала под стать – Черного атамана, что якобы явился ей сперва во сне, а после в зеркале, в пустой бане, на Крещенскую ночь… Вот и накликала на себя беду. Встретила настоящего разбойника, колдуна, и попалась, как птичка в сети. А он держит, не отпускает… и если кто-то встанет поперек, протянет руку к его добыче, то сразу получит пулю между глаз или нож в сердце.

Лена Владимирская была не из пугливых и волю имела твердую. Пока батька Махно был лишь образом из сбивчивых Сашиных рассказов (Лена их слушать не хотела – до того становилось мерзко, противно…), пока оставался именем, отпечатанным в полицейских сводках, в газетных заметках, совладать с ним было легко. Придумать ловушку, представить расправу ничего не стоило.

Порою, лежа без сна, Лена представляла себе Махно в клетке, закованного в цепи – и везли его на казнь… как Емельяна Пугачева, кровавого предтечу всех нынешних крестьян-душегубов, позабывших свое природное назначение, свое место за плугом да на барской псарне или конюшне. Думалось ей, что пресловутый Махно и выглядит, как Пугачев: высоченный, чернобородый, закутанный в овчину, и годами уже не молодой. А на поверку вышло, что этот великан совсем не великан, потому и в хрупкую барышню с тонкой талией может легко обернуться, и в истинном своем облике – не ужасен, приятен даже. Встретила бы она этого молодого человека в иных обстоятельствах, в чужой гостиной, или за карточным столом, или на бульваре во время гуляния, или в театре, так приняла бы за юнкера, или за студента, но уж никак не за лапотного крестьянина, не за каторжника, бежавшего на свободу с краденым оружием…

Одно только Лена не могла ни вместить в сознание, ни принять, ни понять – что сейчас этот «приятный молодой человек», со странным именем Нестор, полный хозяин положения. Сидит себе за столом, напротив, спокойный и властный, привыкший, что все его слушают, и рассказывает, как оно все будет. Что старого мира больше нет, и плакать по нему – нечего; что гетманской власти скоро конец, и всей другой власти, кроме советской – тоже, так что лучше бы всем несогласным помещикам да буржуям тикать по добру-по здорову, ежели не хотят мести трудового народа; что забирает он Сашу к себе, в Гуляй Поле, на вольное житье, и едет она с ним – по доброй воле… а Сашка, дура, рядом сидит, за руку его держится, и все смотрит влюбленными глазами, и каждое слово ловит, головой кивает. Да еще повторяет радостно:

– Видишь, Леночка!.. Вот все и устроилось… все и сложилось… теперь ты можешь спокойно ехать, и за меня ни капельки не тревожиться. Я тебе больше не помеха. Даст Бог – еще свидимся.

Лена, сестру не слушая, смотрела на атамана, что и в самой домашней обстановке, с виду спокойный и благодушный, оставался опасным и грозным… и взгляд его пугал больше