Вскоре мы разговорились о России, и так состоялось моё первое светское общение с большевистским дипломатом. По моей оценке, ему было около сорока и он выглядел очень ухоженным и милым.

"Вам нравится ваше путешествие? – спросил он меня. – Должно быть, вы заметили в России много перемен".

По обоим пунктам я заверила его, что да, однако Вик, являясь человеком практичным, увидел в нём возможность получить ответы на свои излюбленные вопросы. "ГПУ, похоже, крупная организация", – бестактно заметил он. На что наш новый знакомый лишь улыбнулся и выдал очередную историю.

"По Москве ходит байка, которой вы, вероятно, не слышали, – начал он. – Прознали, что в роду Ивановых должно было состояться воссоединение. Иванов, как вы знаете, популярная фамилия в России, вроде ваших Джонс и Смит. Один из молодых сотрудников ГПУ доложил своему начальству, что Ивановы собираются закатить большой семейный праздник, и он считает, что за ними следует проследить. 'Как много их там будет?' – спросил начальник. 'Возможно, пятьдесят', – было ответом парня. 'Тогда нет смысла следить за ними, – принял решение начальник. – Несомненно, в такой большой семье найдётся и двое-трое нужных ребят'".

Вик рассмеялся, но я не вникла в суть, поскольку славилась своей слабостью в понимании некоторых шуток. "Имеется в виду, что в каждой семье есть сотрудники ГПУ", – весьма любезно объяснил Вик.

"Но я подозреваю, что этот анекдот придумали в американских колониях, – добавил товарищ Х. – Ведь он звучит типично по-американски".

Вскоре мы прибыли на главный южный железнодорожный узел – Лозовую. Когда едешь из Петербурга в Севастополь, именно в Лозовой всегда впервые замечаешь сильную разницу температур между севером страны и югом, и, пока меняют паровозы, пассажиры прогуливаются взад-вперёд по перрону, нюхают ароматный воздух, демонстративно расстёгивают верхнюю одежду и поздравляют друг друга с радостной новостью, что здесь уже гораздо теплее.

Насколько я помню, именно в Лозовой я некогда поистине "вернулась к жизни". Мне было около десяти лет, я была очень больна, фактически находясь на пороге смерти, и врачи сказали моей матери, что меня следует отвезти для выздоровления в Крым. Я была ещё крайне слаба и, к отчаянию матери, почти ничего в поезде не ела, когда в Лозовой она предложила позавтракать на вокзале. И я так ясно помню, как восхитителен был мягкий тёплый ветерок, когда мы шли по платформе, и как приятна была столовая с длинным белым столом, блестящим самоваром и букетами цветов в высоких вазах. Мама заказала мне яйцо всмятку, и мне никогда не забыть, как притягательно это яйцо выглядело и сколь чудесно было на вкус. Я съела его и попросила ещё, и с того часа ко мне вернулся аппетит, и скоро я вновь стала здоровой и сильной. В последующие же годы, когда случалось проезжать через Лозовую, я всегда вспоминала это бесподобное яйцо и удивлялась, почему больше ни одно яйцо в мире не было для меня столь вкусным.

В Лозовой наш поезд ушёл на ответвление в Ростов-на-Дону и стал местным со всеми остановками.

Товарищ Х. остался с нами и вскоре выскользнул из купе, чтобы вернуться позже с бутылкой кавказского вина, которую он открыл и разлил по бумажным стаканчикам, бывшим у нас с собой.

"Это поможет развязать мне язык и ответить на все вопросы вашего мужа", – сказал он мне. Затем, повернувшись к Вику, продолжил: "Вы говорили о бедности людей и о том, как плохо они одеты. Но вы должны помнить, что мы начинали с нуля, что, когда мы наконец пришли к власти, все материальные богатства России, не скрытые в недрах, были уничтожены. После многих лет войны, революции и гражданской распри, которые обрушивались на нас одна за другой, подобно тому как это происходило в Америке в течение ста пятидесяти лет, наши средства восстановления почти полностью иссякли. Рухнули и наша транспортная система, и наша промышленность, и наше сельское хозяйство. Потом был пятилетний план. Для достижения его целей люди принесли большие жертвы. Они должны были на них пойти. Чтоб индустриализировать Советский Союз, пришлось закупать технику за границей. Поскольку мы обязаны платить другим странам за эти крупные изделия в их собственных валютах, это вынуждает нас продавать им то, что имеется у нас, в особенности пшеницу и масло, хотя, конечно, не только их. Так что можно сказать, что индустриализация в некоем смысле 'грабит' народ. На самом деле мы уже производим больше потребительских товаров для внутренних нужд, чем когда-либо прежде, но наши пробуждающиеся массы ещё и наполовину не обеспечены всем необходимым. Во второй же пятилетке мы уже не будем уделять внимание только тяжёлой промышленности и направим наши усилия на удовлетворение этих растущих потребностей людей".

"Но это не повлекло за собой конца страданий", – настаивал Вик.

"Да, для тех старорежимных пережитков, что отказались сотрудничать с государством. Но для большинства людей, поддерживающих нашу программу и воплощающих её вместе с нами, жизнь стала не такой уж и трудной".

"Многие вещи прекрасны и даже потрясают, – согласился Вик, – но как быть с гонениями, о которых мы так много слышим, гонениями на представителей бывшего высшего сословия, на восставших крестьян, на кулаков?"

"Что ж, – задумчиво сказал коммунист, – постараюсь объяснить как можно яснее. Гонения, как вы их называете, несомненно существуют, но только в случаях подтверждённой государственной измены. В конце концов, это же вопрос выживания сильнейших. Ведь как, по-вашему, большевизм мог бы продержаться пятнадцать лет, если бы мы не боролись с контрреволюцией всякий раз, когда та поднимала голову? Это что касается враждебных представителей старого режима. А если говорить о крестьянах, то этот вопрос, разумеется, чрезвычайно серьёзен и требует глубоких раздумий, кропотливой работы и реорганизации. Но чтобы понять его суть, нужно заглянуть в русскую историю. Не забывайте, что в течение почти тысячи лет большинство крестьянства жило неимоверно жалкой жизнью, в тесных и грязных хижинах, где вся семья и домашний скот теснились в одной комнате, чтобы согреться в течение долгих зим. Безграмотные, суеверные, часто становившиеся жертвами страшных эпидемий, которые стремительно распространялись в их антисанитарной среде, они были наконец освобождены от фактического рабства лишь в 1861-ом году. Но даже тогда условия улучшились несильно, так как сельчане владели очень небольшими наделами земли и жили в основном общинами, обрабатывая пашню теми же устаревшими сельскохозяйственными орудиями и придерживаясь тех же дедовских методов. Позже, после революции, они вдруг поняли, что свободны, что земля принадлежит им и что у них нет хозяина, на которого они должны работать. А потому,