Юнаков медленно прошел к борту и включил свет.

«Вы все арестованы», – сказал Круглов и направился, держа перед собою браунинг, ко мне: «Где твой револьвер?».

Я отдал свой наган: «Нате!»; памятуя о мартовских прошлого года бесчинствах в корпусе, во время которых Карлыч выкрикнул: «Одно неосторожное слово может стоить многих жизней»…

«Одевайтесь!» – продолжал командовать Круглов и пошел отбирать оружие у всех остальных, разместившихся на ночлег в кают-компании.

Я стал одеваться, чувствуя, как предательски дрожат ноги. Мельком видел, что Бобровский, натягивая сапоги, бессмысленно бормочет: «Чего это? Что случилось? За что это? Почему такое?».

Круглов быстро обошел всех.

Почему-то бросилось в глаза, что одного «товарища» он не разбудил и тот продолжает спать, ненатурально храпя. Другой товарищ, бледный как полотно, не может справиться со своими руками, застегивая голландку.

Я оделся и подошел к двум штатским, стоящим у стола. Один из них, едва не подросток, производил впечатление просто хулигана.

«Эй, товарищ Круглов, – сказал молодой, – а этому товарищу ты позволил остаться?».

Он указал на спящего. Круглов как-то сорвался с места и сдернул одеяло: «Вставай!» и почти ударил его револьвером. «Спящий» вскочил и стал торопливо одеваться.

«Ну, все здесь?» – спросил нетерпеливо молодой.

«Все», – ответил Юнаков.

«Товарищи, осмотрите под диванами», – приказал Круглов.

Оба штатских быстро стали приподнимать оборки низких диванов и заглядывать туда: «Ничего нет!».

Все столпились в кучу.

«Ну, все?» – спросил теперь Круглов и, получив утвердительный ответ, скомандовал: «Так пошли!» – и мы поодиночке поднялись наверх. Оттуда по одному стали выходить на пристань, а оттуда на на набережную. Круглов приказал потушить на «Твери» свет и стук динамы смолк.

Мы прошли мимо удивленных наших караульных и пошли по набережной мимо городского сада – в губернаторский дворец, где помещается тверская чрезвычайка.

Ноги еле слушались. В голове носились какие-то отрывки: «Все кончено! Мир праху моему! Расстреляют! Прощайте!».

Вспомнилась мать, вспомнился корпус; и от мысли, что расстреляют, стало как-то жутко. «Я жить хочу!» – так бы и бросился на колени, стал бы молить пощады – слишком вдруг захотелось жить, слишком дорога стала жизнь. В висках стучало.

Было темно. Фонари уже не горели. Впереди всех шел Юнаков с Кругловым; слышно было: невозмутимо разговаривал. Бобровский один шел за ними, сзади него еще несколько наших товарищей; замыкал шествие я вместе с какой-то фигурою с винтовкою, объявившейся только на пристани. Двое, что врывались в кают-компанию с Кругловым, молча шли по бокам нашей растянувшейся процессии.

Вдруг один из наших замедляет шаг, отстает и показывает рукой мне на сад – шепчет «бежим». Я торопливо взглядываю назад на фигуру с винтовкой и отвожу ему руку – товарищ продолжает жестикулировать, но потом только видит четвертого сопровождающего и сжимается. Я сам ничего не видел вокруг; не помню, как мы шли, где; опомнился, когда шел по коридору одного из флигелей губернаторского дворца и был удивлен, увидав перед собой чучело совы, а далее золоченую резьбу на каких-то дверях. Нас привели в расположенный во флигеле краеведческий музей, куда и помещались арестанты чрезвычайки.

В зале древностей, куда ввели, был стол, заваленный бумагами, и несколько стульев. Двое красноармейцев встали у входа с винтовками. Круглов, предложив нам сесть, зашел за стол и сел, приказав: «Приведите тех».

В комнату в сопровождении красноармейцев ввели Петьку Рукшу и еще одного нашего товарища с парохода «Петроград». Оба еще третьего дня поехали в Осташков за деньгами для жалования и, каким образом оказались здесь, для нас было загадкой. Они как-то неловко поздоровались с нами.

Внезапная милость

Круглов окинул обоих очень недружелюбным взглядом и сразу уставился на Петьку: «Ты кто?».

Рукша весело взглянул на него: «Иван Сергеевич, разве не знаешь? Матрос».

«Врешь!» – «Ничего не вру» – «Нет, врешь» – «А если вру, так тебе лучше знать, кто я» – «Ты какого на самом деле экипажа?» – «Второго балтийского» – «Какого года?» – «16-го» – «Кто у тебя командиром был?» – «Капитан Гирс!» – «Ты все врешь!» – «Если вру, так и спрашивать нечего!» – «Зачем ты поехал в Осташков?» – «Я по делам службы ехал!» – «А зачем у тебя подложные паспорта на нескольких человек в сапоге были?».

Рукша замялся:

«Они, они… случайно попали» – «Я спрашиваю, зачем у тебя подложные паспорта в сапоге были? Отвечай!» – «Я же отвечаю, что случайно туда попали!» – «Врешь! А зачем у тебя пустые совдепские бланки и бланки с печатями флотилии? Тоже случайно?».

Рукша молчал.

«Ну, отвечай мерзавец!» – «Я тебе не мерзавец» – «Нет, ты мерзавец. Отвечай, говорю тебе!».

Рукша безмолвствовал.

Круглов свирипел:

«Если ты мне, мерзавец, сейчас не ответишь, откуда и зачем тебе эти бланки, я тебе пулю в лоб всажу!»

Бобровский сзади тихо сказал: «Может, тебе женщина дала; провезти».

Петька ухватился за эту мысль:

«Мне баба дала!» – «Какая баба?» – «Красивая, Иван Сергеевич. Я ее не знаю, она раз только на пароход приходила; я уступил. Говорю тебе: красивая баба!» – «Врешь, все врешь; встань к стенке».

Круглов взвел курок и, схватя за грудь Петьку, толкнул его к стенке с орудиями каменного века.

«Иван Сергеевич, – крикнул Рукша, – вы этого не сделаете».

«Тогда говори, кто тебе дал эти документы?».

«Сам взял» – «Зачем?» – «Да так, чтоб задержки в пути не было» – «У тебя же были правильные документы, так зачем тебе лишние?» – «На всякий случай. Время неспокойное».

«Все врешь!» – Круглов снова схватил за грудь Петьку и поставил его к стенке, а сам стал целиться.

У меня захватило дыхание, я ждал выстрела.

Петька схватил рукою за дуло и отвел его.

«Товарищ Круглов, – медленно и мрачно произнес он, – ты не станешь стрелять – ты не убьешь меня, матрос матроса не убивает».

«Ты не матрос, ты негодяй, белогвардеец!» – «Ты ошибаешься, товарищ Круглов, я такой же матрос, как и ты!» – «Собака ты, я говорю, а не матрос! – «Стыдно, товарищ Круглов, так говорить матросу».

Эта фраза, по-видимому, спасла Петьку. Гнев комиссара внезапно прошел; Круглов сел за стол и обхватил голову руками. Потом обвел нас взглядом и сказал, что откладывает разбирательство на утро: когда в чеку принесут наши вещи. Тогда-то он, мол, и выяснит, что мы за гуси такие.

Надо ли говорить о том, что ту ночь мы провели бессонно?

Свет, тусклый и отвратительно желтый, нам не тушили. Красноармейцы сменялись каждый час; мысль о побеге через окна была невозможна; у входа в чрезвычайку также был выставлен караул; из коридора мы слышали гулкие голоса, шаги. Иногда откуда-то доносились выкрики: можно было только догадываться, что в других залах музея идет разбирательство с