Поп Куприян, всегда торопливый, будто у него подгорала каша, суетился, наказывая Анкидину, как поправить слетевшую с верхней петли дверь.

Завидев Степана, отвлёкся:

– Помолиться пришёл, деточка? Иди-иди, мы не помешаем. Анкишка, открой… Открой, говорю, успеется твоя работа… Ты ведь у Разина молодший! Матушку твою, басурманку, так и не покрестил… Сколь отцу ни внушал, так и прижил детей с туркиней некрещёной, Господи милостивый. Потому и не поминаем её, вот ведь как. А Ивашку крестил! И тебя крестил! И всякого тут крестил! Столько перекрестил – на Москву хватило бы людишек! Да книг не ведём, атаманы не велят… А голубей видел, как вы жрали в пост с Ивашкой! Жду обоих, епитимью на вас наложу, басурманкины дети…

Всякому встречному казаку, и есаулам, и атаманам Куприян без опаски напоминал о многих прегрешеньях. Люди с Русии часто держали низовых казаков за маловеров, не ведавших на Дону истинных церковных распорядков.

Не смущаясь неудач своих, Куприян неустанно продолжал оборачивать казаков в кокон кропотливой своей душеспасительной заботы. Из кокона того они, как младенцы во сне, снова выпутывались – греша, не блюдя постов, не помня сроков исповедей и причастий.

Но и каялись при том неистово, и, случалось, столь щедро одаривали Куприяна, что порой он надумывал оставить беспокойный черкасский приход и возвратиться в свой Ряжск.

Но всякий раз оказачившийся поп раздумывал. И всё копил потихоньку на черкасскую церковку. И скопил бы, если б не азовское сидение, когда войсковой атаман Наум едва ль не силком забрал у попа все накопления, сказав: нам-де боле для осады надобе, а у тебя в Азове теперь, поп, аж две свои церквы.

Но недолго душа Куприяна ликовала – те, столь полюбившиеся ему, азовские церквы пришлось оставить.

Клялся Наум, что возвернёт долг, но сло́ва покамест не исполнил.

А что успел уже с того времени накопить поп Куприян – погорело и пропало в разорение Черкасска татарами, когда и сам он едва спасся. И занемог тогда, и хворал долго.

…из часовенки, тихий, вышел Ванька Черноярец.

Повернувшись, отвесил, крестясь, три земных поклона.

Получив благословение Куприяна, Степан поспешил в часовню.

Там было прохладно. Маревно переливались оклады икон.

О прошлом годе станица возила до Москвы лом золота и серебра – для тех самых окладов.

В часовенке, на малой, у входа, лавочке для калечных сидел Ларион, часто моргая слезящимися очами. Голову его потряхивало. Руки на посохе мелко дрожали.

– Не то зашёл кто? Тёмно… – пожалился он, не поворачиваясь к вошедшему. – Прихворал дед Ларька…

– Стёпа, Тимофея сын.

– Стёпа? – удивился дед, как удивился бы всякому другому казачьему имени.

С какой-то поры ему все были в удивление: и живые, и мёртвые, и не родившиеся ещё.

Но вскоре, забыв и про имя, и про зашедшего, старый Черноярец стал по-птичьи задрёмывать.

– Дедко? – позвал Степан.

Ларион зашевелил лицом, словно на него насели мухи.

Некоторое время вспоминал, где он.

Вспомнив, вдруг спросил ровным голосом:

– Чего умышляешь, Стёпка?

– Дед Ларион… а скажи за ногаев мне…

– Ногаев?.. А чего с них. Дикой человек, ветром носимый. Городков не строит, в куренях не живёт… Они как бают? «Кто боится – тот и строит башни!» – Ларион мелко засмеялся. – Доброе рассужденье… – вдруг всерьёз подытожил дед.

Недолго сопел, щурясь на мерцающую лампадку.

– Самый лутчий ногайский воин, почитай, что казак, – вспомнил дед. – Да их сильные вои – на рать не хотят боле. Миновало время, когда Орда их володела всею Русию. Желают на коврах лежать и жиреть, как бабы на сносях…

– А те ногаи, что с нами живут? И прочая татарва? – спросил Степан.

– …наши татары – выломки своих семей, – ответил дед Ларион. – Осерженные.

Степан торопился спросить ещё, оттого что дед, едва замолкал, клонился в сон.

– А калмыки или ногаи – кто дюжей в битве?

Дед снова встрепенулся.

– Раньше ногаев было не поломать никому, – поморгав, ответил он. – Их кочевья были – не объять. Кочевали они за Волгой, и дале, за Яиком, и ещё дале, до Шибирской земли. Но… передрались сами промеж собою. И пришли калмыки, и согнали ногаев. И ногаи явились в низовья донские – ты, мыслю, совсем мал был в тот год. И ушли ногаи под руку хана крымского. И с тех пор мы с ыми в пре и брани.

– А яицких казаков калмыки не согнали с Яика? – спросил Степан.

– Яицкие казаки – как донцы: сидят на островах, или на берегах, и не кочуют, а в землю прорастают. Их сгоняя, надобно острова срывать. Иначе никак. Их и ногаи пытались согнать – без толку, и калмыки – без толку. Казака никто не сгонит, пока сам не уйдёт. Казак – самый приставучий репей.

– А отчего мы не изведём ногаев?

Дед прислушивался к Степану, как если бы его голос доносился издалека.

– Когда б казаков было бы не вполовину, а в треть от ногаев – побили бы, – сказал. – А как побить, когда крымский хан своё воинство шлёт им в подмогу? А крымскому хану – турский султан – своё… То ж всех надо бить – а столько и во всей Русии людишек не собрать.

– А османе – что за воины, дедко?

– Турские люди – худые воины, оттого за них янычары на брань ходят. Лутчие средь янычар – те же выруси, и серби побасурманенные, и болгарские люди, Христа предавшие.

– А какие вельми добрые воины, дед?

– Калмыки – воины добрые. Ляхи – добрые воины. Но шляхетские люди тоже жиреют, как и мурзы ногайские, и потому будут биты. Адыги, сиречь черкесы – добрые воины… Но казаки – воины лутчие.

– Отчего, дедко?

– Оттого, что калмыки воины – где кочуют. Адыги воины – где обвыкли и обитаются. Ляхи хорошие воины там, где ляшья земля. А казаки – вои повсюду и со всякими. Казаки воевали Орду – имали царство за царством: Казань, Астракань, Шибирию. Казаки стали на Яике и на Тереке-реке. Казаки стоят на Днепре. И на Кубань-реке стали. Куда доходит и где сел казак – никто не собьёт. Азов-город, где стали казаки, ломили, да не сдюжили, воинские люди из Буданской земли, сиречь венгры, были там из Матьянской земли – мутьяне, из Арапской земли были – волохи молдавские, и серби были, что служат султану, и башлаки – сиречь боснийцы, и арнауты – сиречь албанцы, и были франки тож… – дед Ларион перечислял всех, словно пред