Скоро приедем? – спросила я.

Скоро, ответил он. А чуть позже велел мне перелезть к ней и выцедить молоко, аккуратно, чтобы одежду не испачкать. Я перелезла с сиденья назад, легла с ней рядом. Она меня всегда узнавала, когда мы были наедине, вот и сейчас положила мне руки на плечи, чтобы я ей распустила корсаж. Грудь была твердая, горячая. Одну грудь я обложила тряпками, на другую слегка надавила. По лицу хлестнули голубые ниточки молока. Я свернула чашечкой мешок из-под муки, плотно к ней прижала. Сделала все быстро, уже наловчилась. Потом еще долго чувствовала липкое и сладкое на щеке и закрыла ее ладонью, когда она притянула меня к себе. Я заснула голодной и слышала, как вдалеке плачут младенчики, видно, нам теперь до конца дней слушать их плач.

•••

Как рассвело, мы остановились, я села. Папа застопорил повозку на широком проселке. Сбоку проходила железная дорога, дальше ручеек, а за ним начинались городские задворки. С другой стороны зеленел красивый газон. Посыпанная гравием аллея уходила далеко вперед к замку, и каменные стены, высотой в четыре или пять этажей, тянулись по обе стороны, сколько я видела. На участке были и другие дорожки, они пересекались, но самая широкая вела прямо к огромной входной двери. Примерно на полпути был участок земли с фонтаном и небольшим прудом посередине, вокруг расставлены скамейки. Потом аллея вела к каменной лестнице и дверям-аркам в стене здания. Там вроде как должно было быть еще много дверей, потому что дальше тянулись длинные флигели и окон было не сосчитать, над крышей маленькие купола, но дверь была всего одна, хотя я таких больших еще не видела, с овальными окошками из свинцового стекла по обе стороны, а сверху пирамида фрамуги, такая же. Широкие дворцовые двери для принца или принцессы. Было тихо. Небо розовело. Только рассвело, и каменные стены выглядели скорее голубыми, чем серыми. Была еще часовая башня, а над нею шпиль, будто церковный. Без креста, только с острием.

Говорил я тебе? Двести футов высотой.

Прямо чудо, сказала я.

Он дал мне круглое зеркальце размером с мою ладонь. Оправься, сказал. Глаза сонные протри. Разбуди ее, и чтоб выглядела как надо. Волосы убраны, юбки не задираются. И зеркало верни. Оно у меня с тех пор, как я попал в эти края, – можно сказать, талисман.

Она, увидев, что мы смотрим, поднялась. Он тоже поднялся и стал затягивать ей корсаж. Потом встряхнул юбки, застегнул пряжки на талии, чтобы было видно фигуру. Она сделалась как песочные часы, грудь большая, талия осиная, юбки опали вниз по кругу.

Я повернулась посмотреть, где она теперь будет. Ворот не было, входи когда хочешь. Надпись медными буквами: «Лечебница для душевнобольных "Транс-Аллегейни"». Ни шороха – ни внутри, ни снаружи.

Это не для приблуд всяких, сказал Папа. Для приличных людей. Она, пока молчит, вполне сойдет за приличную.

Она не душевнобольная, сказала я. Она мне, бывает, слова говорит.

Слова? Они тут сразу поймут, что ей нужны отдых и лечение. В таких местах лечить умеют. Он зыркнул на меня. Давай шевелись, сказал он. Помоги ей. Приличной даме полагается помощь.

Я слезла, все сжимая зеркальце в руке. Он передал мне саквояж, я потянулась к ее руке. Он придерживал ее за локоть, пока она не спустилась. Встала со мной рядом, застыла как лань, прислушалась. Не к нему, а к камням здания, которое тянулось вверх и вперед и растопыривалось в обе стороны. Над камнем кое-где висели клочья тумана, над куполами и пустыми окнами, над высокими соснами и дубами, над скамейками, где никого.

Отвести ее внутрь? – спросила я.

Без тебя она не пойдет, сказал он. Потом сел поудобнее, отложил вожжи и вперил в меня взгляд. Коннолли, сказал он. Сколько тебе лет?

Должен бы сам знать, но я ему сказала. В конце декабря тринадцать исполнится. Родилась, когда ты уже уехал.

Родилась в шестьдесят первом году, когда обе стороны собирали армии. Рослая для своих лет, но больно тощая. На такую костлявую мужик не позарится. Я уж подумывал. Но ты останешься с ней.

Здесь?

Тут крыша есть. Там ничего не осталось. Все роздано.

Роздано?

Ты меня слушаешь?

Да, сэр, сказала я, потому что он любил такое обращение.

Он подался вперед и протянул ко мне палец, палец уперся в горло, туда, где мелкая косточка. Тогда слушай, сказал он. Никакой я тебе не Папа и никогда им не был. Я в жисть не видал ни тебя, ни твою маму, пока на вас не наткнулся, и имени моего ты не знаешь.

Это было правдой. Она никогда не звала его по имени. Просто он с самого начала велел называть себя Папой, а она не возражала.

Женщине с больной головой троих мелких не поднять, сказал он, да еще без коровы и без мужика, с одною тобой в помощниках. Я ей помочь не могу, потому как все равно к ней полезу, если останусь.

Я переглотнула, палец его уперся крепче. Я думала захрипеть, но только задержала дыхание.

Так что меня не ищи, сказал он, и не говори никому, откуда вы. Я вас сюда подвез по доброте душевной. Вы шли по дороге, я увидел приличную женщину, которой помощь нужна, и привез вас сюда. Мне по пути было. Повтори.

Ты привез нас сюда, сказала я. Тебе было по пути.

Молоко у нее уйдет через неделю. До тех пор следи, чтоб не заметили. Знаешь, что делать. Мисс Дженет приличная женщина, без родных и без иждивенцев. Ты ей не родня, ты служанка. Тебе, кроме как быть при ней, деваться некуда. Если погонят, скажешь, у тебя припадки.

У меня нет припадков.

Есть, и они это скоро заметят. Ты огни видишь. Больше никто не видит огней. Скажи, чтоб тебе комнату дали с ней рядом, чтоб она не психовала. Через коридор или через стену. Ни с кем не спорь и не препирайся, а то вас разлучат.

Сэр? – сказала я.

Времена трудные, сказал он и дернул вожжи. Расскажешь все как надо.

Повозка уже двинулась, и эти слова прилетели назад вместе с пылью.

Число душевнобольных, помещенных в одну лечебницу, не должно превосходить двести пятьдесят человек… поскольку в переполненном заведении невозможно обеспечивать должное благополучие пациентов.

ДОКТОР ТОМАС СТОРИ КИРКБРАЙД, 1854 ГОД

КонаЛи

НОЧНОЙ СТРАЖ

Было бы гораздо лучше, если бы мы приехали ночью, чтобы никто не видел, чтобы я успела все обдумать, но небо все светлело, времени не было. Я положила зеркальце в карман, подхватила Мамин саквояж, взяла ее за руку. Мы медленно пошли по посыпанной гравием дороге.

Мисс Дженет, сказала я. Мы сделаем в этом месте остановку в пути. Многие тут останавливаются на несколько недель отдохнуть. Надеюсь, я буду с тобой рядом.

Она приподняла юбки спереди, как положено дамам на немощеной дорожке. Мы дошли до круглого пруда, Мама повернулась, чтобы его обойти, а не пошла прямо. Пруд был обложен кирпичом, фонтан стоял на черном железном пьедестале. Вода пузырилась струйкой, тихонько выливаясь на пьедестал, а потом в пруд. Бесшумно и занятно. Мне захотелось залезть на кирпичи и посидеть у пруда, чтобы услышать воду. Папа, помнится, говорил, что там есть рыбы. На деле не было. Я повернулась, чтобы идти дальше, но Мама, оказывается, села на чугунную скамейку. Я села рядом, гадая, не видит ли нас кто. Если спросят, скажу, что больно уж тут спокойно и зелено, пусть даже еще совсем рано. Полукруглые чугунные скамейки стояли и тут, и там.

Спрашивать ее про Папу было бессмысленно, правда это или он соврал из-за того, что детей слишком много и скоро зима. Мы жили поодаль от соседей, а небольшие фермы среди кряжей в годы Войны постоянно то пустели, то оживали, то пустели снова. Родни у нас, насколько я знала, не было, из близких одна только