Под присмотром канониров кандальники снимали тали. Из рымов по бокам лафетов и портов вытаскивали блоки с гаками, жирно мазали салом веревки, чтобы не гнили от влаги. Мощные тросы – брюки, удерживающие орудия у бортов после выстрела при откате,  – свивали в бухты, укладывали в пустые бочки от провизии. Освобожденные от пут пушки разбирали на части. С цапф, цилиндрических приливов на стволах орудий, утопленных в щеках лафета, на которых качались стволы при наводке на врага, снимали железные накидки полукруглой формы. Навалившись скопом, кряхтя и ругаясь, поднимали стволы над лафетами, укладывали в ряд на палубе. Затем на тросах, накинутых петлями на дуло и насмерть закрепленными за цапфы, осторожно опускали за борт в ожидавшую лодку, где с полдюжины бунтарей гремели цепями, тянули вверх руки.

Плескалась холодная вода, гулко стучали по промерзлым доскам палубы окованные железом дубовые колеса лафетов. Таяли в тумане резкие крики чаек, пытавшихся прорваться сквозь сеть поникшего такелажа. Из трюма через люки слышались отдельные слова, скрежет укладываемого в ящики железа, удары молотков плотников, менявших на плаву подгнившие доски,  – шла обычная работа.

Ганс Варг попыхивал трубкой у опустевшего лафета, наблюдал за матросами, укладывавшими ствол на дно лодки.

– Я плаваю двадцать лет,  – сказал он Элькано,  – но такой суеты не встречал. То мы куда-то спешим, забываем набить зверя и всласть помолиться; то чиним корабли под парусами, рискуем испортить товары; то воюем друг с другом, а потом, не успев помириться и залечить раны, принимаемся за работу. Отец Антоний правильно говорит: «Все – суета!» Пришла пора подумать о душе.

– Тебе бы проповедником стать, а не канониром,  – пожелал ему баск.  – Мне в такую погоду хочется есть, а не молиться.

– Погода – дрянь,  – согласился немец.  – Заготовители вернутся с пустыми руками, зря гоняют шлюпку. Сейчас она бы нам пригодилась.

– Дядя Ганс, что делать с лафетом?  – подскочил юнга в распахнутой на груди ватной куртке.

– Смажь жиром!  – велел канонир и неторопливо сунул желтый костяной мундштук в прокуренные зубы, притянул юношу к себе, зашнуровал куртку – Не суетись, а то простынешь, как Глухой! Господи, спаси его и помилуй!

– Жарко,  – дернулся в сторону Педро.  – Глухой на охоте упал в воду, возвращался домой в сырой одежде.

– Знаю,  – пробормотал немец и погрозил пальцем.

– Молодой, горячий…  – улыбнулся Элькано, глядя вслед убежавшему юнге.  – Я в его годы ходил на баркасе к Ньюфаундленду за треской, дрался с англичанами и французами. Иногда на отмелях завязывались настоящие сражения по правилам военного искусства. Море серебрится от косяков рыбы, а северяне палят в нас из пушек. С правого борта англичане, с левого – французы, мы ползем, жалко бросить сеть. Одни матросы молятся со страху, другие от злости стреляют из пушек – у нас две штуки было,  – мне смешно, весело. Капитан драл меня за это. Я сильно обижался, сейчас думаю – зря. Опытный моряк был, царство ему небесное! «Их корабли болтаются на волнах, метко не прицелятся,  – успокаивал трусливых,  – а мы прикованы к рыбе, твердо сидим, нам легче палить!» И впрямь попадали.

– Неужели топили?  – не поверил канонир.

– Всякое бывало: либо они нас, либо мы их.  – Он повернулся к белевшему в мутной пелене над реями солнцу, подставил лицо задувшему ветерку – С юга несет, холода идут – к ясной погоде.

– Сколько вы плавали во льдах?

– Три года, потом попал в навигационную школу, стал штурманом. Затем началась война с итальянцами, водил корабли в Валенсию. Через два года отправился в Северную Африку. И понесло… Ты воевал в Европе?

– За итальянцев, против вас,  – спокойно заметил Ганс – Мне хорошо платили. У них города враждуют между собой, наемники кочуют по областям туда, где больше платят. Побродил по Италии, насмотрелся на кровь, на мерзость людскую. Чего ждете?  – крикнул морякам, закончившим укладку стволов на дно шлюпки.  – Везите на берег, да живее! Капитан велел к вечеру закончить. Беда с ними,  – пожаловался штурману,  – не хотят работать в цепях.

– Ты бы сам поносил,  – ответил баск, разглядывая свои потертые руки.  – Их вина в том, что хотели уплыть к женам.

– Кто вас разберет?  – вздохнул немец.  – Желание у всех одно, но клятву только вы нарушили. Просите помилования у Всевышнего,  – он ткнул трубкой в небо и обратил внимание на белое размытое солнце.  – Холода идут? Вода в заливе не замерзнет?  – Элькано пожал плечами.  – Неужели врастем во льды?

– Не думаю,  – успокоил штурман,  – залив велик.

– Греби к берегу!  – велел канонир медлившим в шлюпке кандальникам.

Они нехотя отчалили от борта. Плеск весел, легкий звон цепей растворились в тумане. Немец постучал догоревшей трубкой по брусу, сплюнул в воду, направился разбирать следующее орудие. Элькано прислушался к возне в трюме, посмотрел на моряков, опускавших бизань-рей, снятый с оголенной мачты. Серые в разводах паруса просушили, залатали, спрятали до весны в мешки. Мертвые мачты с провисшими вантами поскрипывали в такт качке. На флагштоке за кормой свисал выцветший полинявший вымпел. Штурман не любил капитальные ремонты, когда с кораблей снимали все, что можно вывезти на берег или соседнее судно, чтобы облегченный корпус на катках вытащить на сушу. Раздевание каравеллы, ее разорение, вызывали грусть.

С воды донеслись песни, хохот, скрип уключин. Показалась переправлявшая продовольствие шлюпка «Сан-Антонио». Запасы провизии боялись выгружать на берегу, чтобы не подманивать диких зверей, способных за ночь растащить покойника по косточкам. Под навесами из жердей и парусины складировали в основном металл и древесину. Большие дома, в которых планировали уложить добро и поселить людей, из-за скудости леса построить не удалось. Лодка с размаху стукнулась в борт «Консепсьона». Боцман Диего Эрнандес повалился на руки моряков.

– Порка мадонна!  – выругался он, поднимаясь на ноги и придерживая обмотанную вокруг шеи тряпку – Эй, «зачатники»[1],  – хрипло пробасил Диего, бухая кулаком в обшивку борта,  – тащите бочки! Мы сохраним их до весны!  – и пьяно захохотал, а за ним гребцы, уговорившие