Никогда ещё Изяслав не чувствовал себя столь потерянным, разбитым, опозоренным. Отец не знал о готовящемся походе и, как рассчитывал княжич, узнал бы о нём только тогда, когда было бы уже поздно что бы то ни было останавливать и менять. Упрямый север давно должен покориться Киевской земле, признать Киев хозяином и отцом, но в Полоцке, Смоленске, Торопце были свои порядки, и старшинство южных уделов там не признавали. Новогородцы и вовсе жили своей жизнью, от всей Руси отдельной. И князь у них не правил, а только за оборону отвечал, и власть была в руках бояр, и всё-то у них шло по-своему: гривны свои, не с киевской чеканкой, оружейные мастера свои, не обучавшиеся в Киеве, а вынесшие знания с далёкого севера, даже церкви и храмы свои, на киевские и туровские непохожие — низкие, крепкие, приземистые, словно не тянущиеся к солнцу, к Богу. Массивные, точно крепостные, стены с грубой побелкой, ровные скаты крыш без куполов, короткие, без единого узора кресты на маленьких башенках — не храм Божий, а крепостица оборонная…

Случайно вспомнив о необычной постройке северных храмов, Изяслав вдвойне разозлился. Только об одном он позабыл: врагов у севера было много, кроме Киева и Турова. Литовцы и немцы, приходившие из-за оборонной черты, разоряли пограничные земли, и тогда любая крепкая каменная постройка становилась крепостью, а в белокаменных псковских, новгородских, ростовских храмах было убежище для тех, кто меч и лук в руках держать не мог. Изяслав подумал лишь об одном: что из-за неугомонных северян, которые не хотят следовать киевским традициям и продолжают кланяться своим лесным богам и глупым деревянным идолам, Киев к славной Византии приблизиться стыдится. Разве примут ромеи варваров-русичей, которые даже людей в свою веру обратить не могут, не словом, так огнём и мечом, как великий князь Владимир? Разве можно будет надеяться на помощь и дружбу за Русским морем, пока вся Русь православной и чистой не сделается?

Отец вернулся не скоро. О чём-то они долго говорили с гостем, и князь Ярослав вошёл в светлицу помрачневший, с угрюмым и суровым взглядом. Изяслав, отставив перо и чернильницу, с почтительным поклоном поднялся ему навстречу, но старик только досадливо отмахнулся.

— Не время, Изяслав, — бросил он. — Не поклон показывает уважение. И не слово почтительное.

Княжич присел на край изразцового трона, чувствуя вину перед родителем и внимательно, напряжённо заглядывая ему в лицо. Тот выглядел отстранённым и задумчивым.

— Мне тяжело думать, что киевский престол так скоро перейдёт к тебе. Ты не готов. Не спорь, — властным предупреждающим жестом князь Ярослав приподнял руку, не давая сыну и рта раскрыть в своё оправдание. — С зимы, когда мы не сменили воеводу, когда позволили посадским голодать, я так думаю. Ты не поддержал моего решения, а после я и сдался, ведь Иван казался нам человеком верным и надёжным. Мне трудно забыть, как хорошие, честные люди шли побираться из-за того, что по его слову и по нашему с тобой согласию за хлеб и соль стали спрашивать по ногате. Мне трудно забыть того мальчика, сына моего кметя, с которым мы — да, именно мы — поступили несправедливо. После того случая он пропал… А сколько таких раньше бывало! Сколько, Изяслав, скажи? Сколько ещё людям терпеть голод и боль, потому что я и ты боимся сменить привычный уклад?

Молодой княжич понуро и покорно опустил голову. Отец стыдил его, а за что — он не мог сказать однозначно. И всё же что-то они делали не так, неверно, отчего жизнь людей в Киеве, какой бы яркой, звонкой и ладной не казалась, таковой не была. Голод, грязь, побои, порой непосильные поборы, которые ни остановить, ни уменьшить, ведь если уменьшить, то на какое серебро и золото возводить храмы, отливать и ковать оружие, платить кметям — защитникам земли?

— Ты не думал о том, почему народ Всеслава любит?

— Чародей, — сплюнул Изяслав, поморщившись, будто отец предложил ему краюху горелого хлеба. — Наворожил со своими лесными волхвами. Хочет у меня золотой стол[23] забрать и подбирается. А народ приворожён.

— Нет, Изяслав, — спокойно промолвил старый князь. — Потому что в его уделе мир и покой. Потому что люди в Полоцке не уходят батрачить за пол-алтына в зиму. Не стоят с протянутой рукой, и кипчаки[24] к ним не захаживают. Нельзя с Севером воевать, с ними бы мир хороший был, да теперь уж какой там мир, когда вы с полоцким князем по краю ножа ходите?

Вернувшись к своей старшей дружине, Всеслав пересказал разговор с великим князем. Ярослав запретил сыну идти войной на север, но все понимали: княжич уже не мальчик, у него своя голова на плечах, отец за него уже не примет решений. И Изяслав от похода не откажется: пускай даже для того придётся сохранить его в тайне от отца и тем самым отказаться от его помощи. Впрочем, как верно подметил Радомир, тем лучше полочанам: без отцовской помощи Изяслав в бою будет не так хорош, как готов хвалиться.

Ночью, когда все уже уснули по своим лавкам или вповалку на полу в гриднице, Всеслава разбудил негромкий стук в дверь. Уставший за день, он не проснулся сразу, и нежданному гостю пришлось стучаться трижды и рисковать разбудить кого-то ещё. Наконец сам князь вышел на порог в тёмно-бордовом кафтане и со свечой в руке. Приподнял её, освещая тёмную галерею напротив. У двери топтался рыжий веснушчатый мальчик солнцеворотов девяти или десяти от покрова в холщовых штанишках, подвязанных под коленями, и просторной серой рубахе из холстины (верно, отцовская старая, а по размеру не нашлось, да и подшить некому). Всеслав узнал маленького слугу Изяслава, который исполнял все обязанности, даже те, которые по возрасту ему были не положены.

— Богдан? — он с некоторым трудом вспомнил имя мальчишки. — Ты чего не спишь?

— Княже, возьми, — мальчонка, подойдя поближе, поспешно сунул ему в руку свиток бересты, перевязанный