— Наверно, маленький рысь, — сказал эвенк, не заглядывая внутрь. — Тут, видишь, всякий разный косточка есть, это они кушай.

Он оказался прав. Под елью, корни которой прикрывались наносником и хламом, прятались маленькие рыси. Мы решили разобрать сушник и унести малышей к себе на стойбище. Сколько страха и возмущения было в глазах этих маленьких животных, когда мы добрались до них. Прижавшись друг к другу спинами, они дружно отбивались от нас лапками и злобно, как взрослые, ворчали. Я снял свою гимнастерку, завязал воротник, и мы пленили малышей.

Солнце было в зените. В тайге стало душно, даже в тени не было прохлады. Хотелось пить, но пока мы могли только мечтать о тех блаженных минутах, когда наконец доберемся до воды. Я приподнял свою ношу и хотел было идти, когда Тиманчик остановил меня.

— Наверно, близко вода есть, иначе рысь тут живи не могу, — сказал он и стал внимательно всматриваться в окружавшую обстановку.

Действительно, не могли же малыши жить без воды, тем более что они уже питались мясом. Тиманчик быстро, что свойственно эвенкам, разыскал еле уловимую глазом тропу и пошел по ней. Освобожденные собаки побежали по ней вперед, и вдруг снова раздался лай, и долетавший до слуха треск стал удаляться в противоположном направлении от нас.

— Не старая ли рысь? — подумал я.

Когда шум стих, мы разыскали воду, вернее — маленькое болотце, к которому ходили на водопой рысята. Вода в нем была теплая и далеко не свежая, но мы все же утолили ею жажду — правда, без особого наслаждения.

Через полчаса мы продолжали свой путь по тропе. Собак еще не было. Малышей я нес в рюкзаке, который мы освободили для них. Малейший толчок раздражал рысят, и они, не переставая, ворчали.

Солнце уже склонилось к лесу, но жара не спадала, и мы снова изнывали от жажды. Я старался не думать о воде, но мысли о ней неотступно преследовали меня, как назойливая мошкара. Наконец — это было уже вечером — пологий хребет кончился, и мы стали спускаться в долину. Ничего не хотелось, кроме воды и прохлады; даже предстоящий отдых после длительного пути не соблазнял нас.

Но вот окончился крутой спуск, скоро остался позади и сосновый бор, граничащий с береговыми елями. Еще полкилометра пути, показавшегося нам бесконечно долгим, и мы увидели знакомую поляну, а затем услышали и долгожданный шум реки. Только тут нас догнали собаки. Не задерживаясь на поляне, мы добрались до реки и дали волю своему желанию. Мы пили, купались, радуясь, как дети, прохладе. Много ли человеку нужно! Через десять минут на наших лицах уже не осталось и следа усталости.

Предстояла ночевка. Хотелось есть, но в наших котомках, кроме маленького кусочка пышки, ничего не было, если, конечно, не считать чайника и небольшой сковороды, на которой мы обычно жарили рыбу. Но ведь мы находились в тайге, отсутствие в наших рюкзаках запасов продовольствия не смущало нас. Пока я устраивал ночлег, привязывал собак и возился со своими пленниками, Тиманчик готовился ловить хариусов. Тиманчик что-то делал, усевшись на гальку. Я стал наблюдать за ним. Он достал нож и срезал с собственной головы небольшую прядь волос, затем достал из шапки два голубых перышка кедровки и белой ниткой стал все это прикреплять к маленькому рыболовному крючку. Через несколько минут я увидел в его руках искусно сделанную мушку, на которую он собирался ловить хариусов. Но вода в реке была настолько прозрачной, что нужно было прикрепить крючок к бесцветному поводку, иначе рыбу не обманешь. Тиманчик нашел в своей дорожной сумочке оленью жилу, которой починяют эвенки олочи[5], и отделил от нее три тончайших нитки из которых и ссучил поводок.

Тиманчик был мастер обманывать хариусов. Я сам был свидетелем, как жадно бросались хариусы на обманку, и ровно через полчаса многие из них уже жарились на тесной сковородке.

После ужина усталость взяла свое, но, прежде чем отдаться блаженным минутам отдыха, я решил посмотреть рысьих малышей, которые были устроены на ночь под лиственницей, недалеко от костра. Они не спали, были голодны, скучали о матери и не понимали, почему их лишили родного уголка под старой елью. Но стоило мне только прикоснуться к рюкзаку, как они сейчас же раздражались гневом. Только теперь я рассмотрел их.

Им было, видимо, немногим больше двух месяцев, но как они походили на мать — и пушистыми шубками, и ушками, и хвостиками! Такой же злобный, не знающий примирения взгляд, полный хитрости и ненависти. Их маленькие пухлые лапки заканчивались острыми коготками, всегда готовыми к защите. Это были уже вполне законченные рыси, получившие по наследству от матери необходимый для их звериной жизни инстинкт. В глазах рысят была злоба, прикрытая теперь чуть заметной печалью неволи. Они прижимались друг к другу и, приняв оборонительную позу, предупреждающим взглядом смотрели на меня. Я завязал рюкзак, затем проверил, надежно ли привязаны собаки, и стал готовиться ко сну. Тиманчик уже спал.

Вдруг ночью, часа в два, раздался лай собак. Мы вскочили. Кто-то с треском удалялся от бивака. Тиманчик быстро отвязал собак, и скоро лай повторился уже несколько поодаль. Мы стояли, посматривая друг на друга, не понимая, кто бы это мог быть, а лай все усиливался. Тиманчик с берданкой в руках бросился на лай; я последовал за ним. Вдруг по лесу раздался отчаянный крик собаки Майто. Хорошо, что было светло. Выскочив на поляну, мы увидели катающийся по земле клубок.

Борьба была настолько ожесточенной, что даже наше появление осталось незамеченным. В общем клубке мы разглядели животное светлой окраски. Это была крупная рысь. Подобрав под себя Майто, она так и застыла, стиснув стальными челюстями горло собаки. Чирва, спасая сына, сидела на спине зверя и зубами рвала ему хребет. Майто задыхался и уже чуть слышно хрипел. Два прыжка — и Тиманчик оказался возле дерущихся. Бердана, описав в воздухе круг, угодила прямо в лоб рыси и переломилась пополам. Тогда эвенк, схватив ствол, как безумный принялся колотить им зверя. Удары, рычанье, предсмертное хрипенье Майто — все смешалось, и в этом гвалте трудно было что-нибудь разобрать.

Через минуту рысь свалилась набок, но челюстей не разжала, так и умерла с задушенным