Спейд, который был старшим над звонарями, и дирижировал их усилиями, заговорил впервые.

— Ты не прав, Альф, — сказал он. — По всей стране рабочие люди занимаются самообразованием. Они записываются в библиотеки и клубы по обмену книгами, в музыкальные общества и хоры. Они ходят на изучение Библии и на политические дискуссии. У Лондонского корреспондентского общества сотни отделений.

Сэл загорелась этой идеей.

— Вот чем нам надо заниматься — учиться и просвещаться. Что это за «корреспондентское общество», о котором ты говорил?

— Его основали для обсуждения парламентской реформы. Голоса для рабочих, и все такое. Оно распространилось сейчас повсюду.

— Только не в Кингсбридж, — сказал Джардж.

— Что ж, значит, должно, — ответила Сэл. — Это именно то, что нам нужно.

Заговорил другой звонарь, Джеремайя Хискок, печатник с лавкой на Мейн-стрит.

— Я знаю о Лондонском корреспондентском обществе, — сказал он. — Мой брат в Лондоне печатает для них некоторые материалы. Ему они нравятся. Он говорит, они все решают большинством голосов. На их собраниях нет разницы между хозяином и работником.

— Вот, значит, можно! — сказал Джардж.

— Не знаю я… — с тревогой произнес Сайм. — Нас же революционерами назовут.

— Лондонское корреспондентское общество борется не за революцию, а за реформы, — сказал Спейд.

— Постойте-ка, — вставил Альф. — Разве некоторых из этих лондонских корреспондентов не судили за государственную измену, как раз перед прошлым Рождеством?

— Тридцать человек, — ответил Спейд, который запоем читал газеты. — Обвинили в заговоре против короля и парламента. Уликой послужило то, что они выступали за парламентскую реформу. Похоже, теперь говорить, что наше правительство неидеально, — это преступление.

— Не помню только, повесили их или что с ними сделали, — сказал Альф.

— У них хватило наглости вызвать в суд премьер-министра Уильяма Питта, — сказал Спейд. — Ему пришлось признать, что тринадцать лет назад он и сам выступал за реформу парламента. Дело развалилось под всеобщий хохот, и присяжные сняли обвинения.

Сайма это не успокоило.

— Все равно я бы не хотел, чтобы меня судили за измену. Лондонские присяжные могут решить одно, а кингсбриджские — совсем другое.

— А мне плевать на присяжных, — сказал Джардж. — Я готов рискнуть.

— Ты храбр как лев, Джардж, — сказала Сэл, — но нам нужно быть не только храбрыми, но и умными.

— Я согласен с Сэл, — сказал Спейд. — Создайте общество, да, но не называйте его филиалом лондонской группы — это значит нарываться на неприятности. Назовите его… Сократовским обществом, если хотите.

— Черт его знает, что это может значить, — буркнул Джардж.

— Сократ был греческим философом, который верил, что до истины можно докопаться через обсуждение и спор. Мне это каноник Мидуинтер рассказал. Он сказал, что я сократик, потому что люблю поспорить.

— Знавал я одного грека-моряка. Пил как сапожник, но в философы, черт возьми, не годился.

Остальные рассмеялись.

— Назовите как хотите, лишь бы не звучало крамольно, — сказал Спейд. — Начните с собрания на другую тему, например, о науке, о теориях Исаака Ньютона, скажем. Не держите собрание в тайне — сообщите в «Кингсбриджскую газету». Создайте комитет для управления. Попросите каноника Мидуинтера стать председателем. Чтобы все выглядело пристойно, по крайней мере поначалу.

Сэл была в восторге.

— Мы должны это сделать!

— Но кто придет говорить о науке с несколькими кингсбриджскими работягами? — спросил Джеремайя.

Все согласились, что это маловероятно. Но Сэл осенило.

— Я знаю одного человека, который учился в Оксфорде, — сказала она.

Все посмотрели на нее скептически, кроме Джоан, которая улыбнулась и сказала:

— Ты говоришь о Роджере Риддике.

— Верно. Он друг Эймоса Барроуфилда и часто бывает у нас на фабрике.

— Ты можешь его попросить? — спросил Спейд.

— Конечно. Я первой работала на его прялке «Дженни» и до сих пор на ней работаю. Он всегда останавливается и спрашивает, как у меня дела.

— Он не сочтет это слишком дерзким с твоей стороны?

— Не думаю. Он не такой, как его брат Уилл.

— Так ты его попросишь?

— Как только увижу.

Вскоре после этого они разошлись. Когда Сэл и Джоан шли домой, Джоан спросила:

— Ты уверена насчет этого?

— Насчет чего?

— Что стоит ввязываться в это общество.

— Да, мне не терпится.

— Почему?

— Потому что я работаю, сплю и забочусь о своем ребенке, и я не хочу, чтобы вся моя жизнь сводилась только к этому.

Она снова подумала о своей тете Саре, которая рассказывала о том, что читала в газетах.

— Но ты же наживешь неприятностей.

— Не за изучение науки.

— Но дело не ограничится одной наукой. Они все хотят говорить о свободе, демократии и правах человека. Ты же это знаешь.

— Что ж, предполагается, что у англичан есть право на собственное мнение.

— Когда они так говорят, они имеют в виду господ. Они не считают, что у таких, как мы, должно быть свое мнение.

— Но тех людей в Лондоне признали невиновными.

— И все же Сайм прав — нельзя быть уверенной, что кингсбриджские присяжные поступят так же.

Сэл начала думать, что Джоан, возможно, права.

— Если фабричные начнут говорить о политике, — продолжала Джоан, — олдермены и судьи испугаются, и первым их порывом будет наказать нескольких, чтобы запугать остальных. Джарджу и Спейду хорошо — у них нет детей. Если их сошлют в Австралию или даже повесят, страдать будут только они сами. Но у тебя есть Кит, а у меня — Сью, и кто о них позаботится, если нас не будет?

— О, Иисусе, ты права.

Сэл была так очарована идеей Сократовского общества, что не уделила должного внимания рискам.

— Но я сказала, что поговорю с Роджером Риддиком. Я не могу теперь подвести остальных.

— Тогда будь осторожна. Очень осторожна.

— Буду, — сказала Сэл. — Клянусь.

12

В одной из боковых часовен Кингсбриджского собора была настенная роспись с изображением святой Моники, покровительницы матерей. Роспись была средневековой и во времена Реформации ее забелили, но за двести пятьдесят лет побелка истончилась, и лик святой снова стал виден. Кожа ее была бледной, что озадачило Спейда, ведь она была африканкой.

Спейд зажег там свечу в первый день августа, ровно через двенадцать лет после смерти его жены, Бетси. Снаружи по небу неслись облака, и когда пробивалось солнце, оно озаряло арки нефа, на мгновение превращая серые камни в яркие серебряные всполохи.

Спейд стоял, глядя на пламя свечи, и вспоминал Бетси. Он думал о том, как волнующе было им обоим, девятнадцатилетним, начинать совместную жизнь в маленьком коттедже на окраине Кингсбриджа. Они чувствовали себя детьми, играющими в семейную жизнь. Его ткацкий станок и ее прялка занимали одну из двух крошечных комнат, а на кухне они готовили и спали. Работая, он всегда мог поднять глаза и увидеть ее темноволосую голову, склоненную над веретеном, и он никогда не был несчастен. Они еще больше обрадовались, когда она забеременела, и без конца говорили о том, каким будет их ребенок: красивым, умным, высоким, шаловливым? Но Бетси умерла при родах, и их ребенок так и не появился на свет.

Время текло незаметно, пока он вспоминал, пока не осознал, что кто-то стоит рядом. Он обернулся и увидел Арабеллу Латимер, наблюдающую за ним. Молча она протянула красную розу, как он предположил, из своего сада. Догадавшись о ее намерении, он взял розу из ее руки и осторожно положил в центр алтаря.

Цветок алел, словно свежее кровавое пятно на бледном мраморе.

Арабелла молча удалилась.

Спейд постоял еще несколько мгновений, размышляя. Красная роза была символом любви. Она предназначала ее для Бетси. Но отдала ее Спейду.

Он вышел из часовни. Она ждала его в нефе.

— Вы понимаете, — сказал он.