из командировки чиновники угольного ведомства. Павел не участвовал в разговоре, прохаживался, заложив руки в карманы шинели. Всю жизнь, все события, случившиеся в судьбе, в одночасье заслонила Марьяна. Он думал о ней с затаенной, одурманивающей нежностью, с трудом сдерживая желание все бросить и, вопреки приказу, вернуться в Ростов. И все же рассудок останавливал, – этого позволить нельзя, он может потерять даже возможность встретиться с ней в дальнейшем. Находясь в Германии, найдя нужные связи, он наверняка вызовет ее к себе!
О своей неудавшейся миссии он размышлял без прежней горечи. С отступлением германской армии, с захватом казачьих земель Советами коренным образом менялась ситуация. Уже не приходилось надеяться на создание Донской республики. Теперь задача атамана Павлова заключалась в организованном отводе казаков и беженских обозов за линию фронта и сохранении их жизнеспособности. Это будет сделать крайне трудно, так как гражданские учреждения на Дону сворачиваются, и атаману придется иметь дело только с представителями армейского командования, потакающего его недругам. И Киттелю, и Клейсту, судя по настроению офицеров комендатуры, с кем успел Павел встретиться, надоели распри в казачьем руководстве. Генералов интересовала только численность и боеспособность казачьих сотен, готовых сражаться на фронте. Казачество само по себе, несчастные беженцы их мало беспокоили…
Перрон пестрел формами, гражданскими одеждами. Временами из-за бегущих облаков выскальзывали лучи, сверкали на пуговицах шинелей, в осколках лужиц, на окнах вагонов. Ветер сбивал паровозный дым, нес разнообразные запахи вокзала: мазутную вонь шпал, угольный угар, пряные ароматы жареной рыбы и бражную кислинку пива, выдаваемого в буфете желающим. Мимо промаршировала колонна эсэсовцев в новеньких, мышасто-темных шинелях, с блистающими спаренными «молниями» в петлицах, – воины хоть куда! Павел Тихонович догадался, что это – новобранцы, переброшенные откуда-то из Европы, чья воинственная прыть улетучится в первом же кровопролитном бою…
– Здравствуйте, господин офицер! Здорово дневали! – певучим голосом смело приветствовала его, подступив, чернобровая молодица в повязанном по-станичному, концами назад, голубом платке, оттеняющем озорные глаза. – Извиняйте, если ошибаюсь. Вы не родственник Шагановым? Из Ключевского.
– Верно! Из Ключевского.
– Я – Аня, их снохи Лидии подружка. А вас заприметила, когда с Мисютиным и братом Степаном Тихоновичем, царство им небесное, ко мне в гости приходили.
– Постой, постой… Припоминаю!
– Мы с вами даже целовались после чарочки! Я об усы все губы оцарапала…
– Было дело. Ты с обозом? Наши здесь?
– Поцелуете еще разок? Скажу.
– Успеется, не дури.
– Ну, хоть патефон купите. Развлекаться тоже надо! Все руки оторвала его таскаючи…
– Куплю. Говори же, где наши!
– Да возле рыбацкой пристани. Под горой.
– Вот тебе двадцать марок! А патефон – дарю. Наши все снялись?
– Старик и тетка Полина.
– На одной ноге – к ним! Позови. Поезд могут отправить.
– Если вы меня с собой взяли… Ох, не пожалели бы! – откровенно намекнула Анька. – Я знаю, как перец подсладить…
– Не тяни же! После разберемся, – строже заговорил Павел Тихонович, торопя хуторянку.
Коричневая плюшевая фуфайка исчезла в многолюдной коловерти. Патефон – как залог – остался на перроне. Не менее получаса ожидал Павел родных, курил в нетерпении сигарету за сигаретой. Дали третий гудок. Он поднялся в тамбур в тот миг, когда лязгнули буфера, под ногами качнулся пол и – поволокся мимо перрон, замелькали лица. Стоя рядом с проводником-ефрейтором у открытой двери, Павел жадно смотрел вперед, в ту сторону, куда ушла Анька. Секли щеки залетающие мелкие снежинки. Застилал глаза дымный хвост. Отца он увидел на окраине станции, – в тулупе, валенках, в поношенной папахе. Тихон Маркяныч изо всех сил торопился, ковылял, опираясь на палочку, в сопровождении Аньки. Павел успел лишь уловить растерянно-взволнованное выражение отцовского лица, заметил, как кривил ветер седую бороду.
Поезд набрал ход. Проводник, извинившись, запер дверь и принялся подбрасывать в топку печи искристый донецкий антрацит…
Часть вторая
1
Не милым сыном весны, а пасынком пожаловал на Донщину март сорок третьего года, – с обильными слезами дождей, туманами и облачной хмурью, падкий на злые заморозки.
По рубежу реки Миус – от Восточного Донбасса до азовского побережья – пролегла линия фронта, разделившая советские войска и группу армий «Дон». Противоборствующие стороны вернулись на те же позиции, на которых уже находились в первый год войны. Ранее возведенные фортификационные сооружения немцы дополнили новыми, долговременными. Не прифронтовой укрепленной полосой, а мощной системой обороны, глубиной до пятидесяти верст, располагали гитлеровские генералы: доты и дзоты, заградительные рвы и минные поля, ряды колючей проволоки и спрятанные в капонирах танки и орудия, запасные аэродромы.
Позиции 5-го Донского казачьего кавкорпуса простирались южнее Матвеева кургана, села, основанного еще атаманом Иловайским. Справа оборону держали кубанцы, а соседями слева оказались подразделения 2-го гвардейского мехкорпуса. И на этот раз лиховство донцов, сумевших форсировать Миус вблизи сел Колесниково и Ряженое, обернулось против них же самих! Командование 51-й армии приказало селивановцам удерживать отвоеванный участок правобережья любой ценой! Сотни красноармейцев были обречены. Этот крохотный плацдармик не только ничего не решал, но и не мог быть использован с какой-либо тактической целью, поскольку Манштейн взял под Харьковом реванш, и Ставка, озабоченная контрударом немцев, не планировала размашистой операции на южном фланге ввиду тяжелейших потерь войск Северо-Кавказского фронта, их усталости и невозможности прорыва эшелонированной обороны противника. И без того обезлюдившие эскадроны донцов редели с каждым днем, отбивая натиск танков, выстаивая под шквальным орудийным и минометным огнем. Не оставляли в покое асы люфтваффе, – сеяли гибель с небес. Эта позиционная война, без сомнения, была выгодна для немцев. Стабилизация Южного фронта позволяла им произвести передислокацию и подтянуть резервы. Впрочем, иной раз и немецкие вояки изумляли на передовой глупейшими выходками, – проносились по мелководью на машинах и бронетранспортерах, заезжали в тыл и учиняли обстрел казачьих окопов. Их быстро обнаруживали, брали в «клещи». Обратно уже не пропускали.
Яков Шаганов вновь был вызван смершевцем Кузнецовым. Большинство вопросов лейтенанта относилось ко времени пребывания в хуторе и партизанском отряде, и Яков понял, что из Ставрополя получен ответ на запрос особиста. Но дерганый, хмуроглазый Кузнечик главное держал про запас.
– Так-так. Значит, героически партизанил, – подытоживая разговор, заключил этот гололобый человечек, то и дело облизывая тонкие белесые усы. – Так-так… Зачем же скрыл, что отец – предатель?
– Его избрали старостой хутора, – поправил Яков, отводя взгляд.
– А я просил подробненько осветить свой боевой путь. Приказывал. Почему приказ не выполнил? Скрыл про отца… А почему? А потому, что не на фронте был. А жил в доме фашистской сволочи! Значит, что? Фактически был у врага народа подручным!
– Нет! Мы не ладили. Я ушел из дома.
– Допустим.
