– Прекрати бузить! Ты слишком много выпил, – отстраняясь, сердито осадил Павел. – Войскового атамана не сажают, а выбирают!

– Пар-рдон! Пр-роехал… – вскинул ладонь Духопельников и, качнувшись, хмыкнул: – За что его ценить? Безвольная личность. Скажу по секрету. Нам предписали на днях перебираться в Таганрог. Мы выходим из-под его подчинения! За нами – генерал Клейст!

Взгляд Павла Тихоновича остановил хвастливые выкрики, заставил дуролома ретироваться. Одноралов терял над застольем власть. Уже присаживались и выпивали, кто с кем хотел. К Павлу подходили и Елкин, и профессор, и какой-то дьячок, и – с медоточивой улыбкой – Доманов. Увидев близко его лоснящееся лицо, Павел поморщился и мотнул головой:

– Больше пить не хочу!

– А я не настаиваю. Просто хотел бы познакомиться.

– В другой раз. Честь имею!

Доманов, удерживая в глазах радостное выражение, поклонился и покорно пошел вдоль стены к своему месту. Вскоре Одноралов, зычно командуя, собрал-таки разгулявшихся гостей за стол и вопрошающе уставился на Шаганова. Тот застегнул верхнюю пуговицу мундира, катая на скулах желваки, встал. Компания постепенно умолкла. Павел взял наполненную рюмку и почему-то вновь поставил.

– Может, я и обижу кого… – негромко начал он, опершись пальцами о край стола и глядя то в одну, то в другую сторону, замечая поощряющие взгляды. – Вы зря улыбаетесь… Земля наша горит под ногами, а мы пируем. Конечно, фюрер – союзник. Если бы не его армия, у нас не появилось бы надежды на возрождение Дона! Гитлер несет ответственность за свой народ, а мы, казаки, – за свой край.

За столом зашушукались.

– Мы водку пьем и пляшем, а за Доном – Красная Армия! Казачьи сотни проливают кровь за каждую пядь родной земли. На дорогах – беженцы, их тысячи! У меня у самого отец где-то в степи… Вот о чем сердце болит. А вы тосты плетете, упражняетесь… Да еще Павлова хулите… И ты не скалься, Духопельников! Вдоволь нашутились! – Павел задохнулся от негодования, громыхнул стулом. – Мне недавно анекдот рассказали. У Ленина спрашивают: «Что делать с пленными казаками?» А он отвечает: «Расстрелять! Но перед этим каждому – по чарочке…» Мы, уважаемые, как те пленные. Веселимся. А надо с казаками быть, о них думать…

– Наплел ты, лейтенант! – неодобрительно прервал Сюсюкин.

– Он уже сказал: за казачество! – пояснил адъютант Абраменков, вскакивая и вороша свой пышный чуб. – Гармонист! Жги «Пчелушку»!

И выбежал из-за стола, растопырив руки и ладно кривя в танце ноги, коршуном кружа вокруг красивых молодиц из ансамбля в ярких юбках и тирасках. К ним под переливы гармошки подвалил Духопельников, его догнали и Беляевсков, и непричесанный испитый тип, и даже капитан Кубош вышел в круг, притопывая и стуча в ладоши.

Павел Тихонович рванул за кобуру… Оглушающе ахнул выстрел. Пуля, пробив край портьеры, шлепком вонзилась в стену. Потянуло порохом.

Гармошка захлебнулась. Дико вскрикнула испугавшаяся певичка. Хоровод замер в цепенеющем безмолвии.

– Я не договорил! – выкрикнул Павел, держа парабеллум в вытянутой руке.

К нему, с моментально взмокревшими белокурыми волосами, подбежал капитан Кубош, отрывисто пророкотал:

– Herr Leutenant! Das ist mir sehr peinlich. Und was kam heraus?

– Ja, leider. Aber missverstehen Sie mich nicht[10], – ответил Павел и вновь обернулся к залу: – Пируйте! Но запомните, что вы народу казачьему не нужны! Да и он вам нужен, как летошный снег… Красуны! Вы только форму позорите! Ну, и черт с вами! Как пену, смоет волной и разнесет… – Павел Тихонович, ощущая на себе озлобленные, недоумевающие, испуганные взгляды, убрал пистолет в кобуру, опустился на услужливо придвинутый полковником Елкиным стул.

Убедившись, что гроза миновала, Одноралов, с нескрываемым отчуждением, посоветовал:

– Ты, Павел Тихонович, больше не пей. А то еще перестреляешь нас, как перепелок! Нельзя так. На тебе немецкая форма. Должно, и присягу на верность фюреру давал. А нагородил непотребное! Оскорбляешь, пуляешь в потолок. Прошу от сердца, – не хулигань.

Несколько минут Павел сидел с закрытыми глазами, ощущая, как надсадно пульсирует висок и трезвеет голова, невольно слыша спор между полковником Елкиным и Домановым о первой заповеди Христа, о том, что она мало применима к казачьему образу жизни: казакам богом уготовлено воевать и, стало быть, «убивать».

– Вся наша история противоречива и очень запутана, – елейно тек голос Доманова. – Отстаивали и утверждали мы веру православную саблей и пикой, поневоле нарушая библейские заповеди. И в то же время нет нас набожней, истовей в молениях… Парадокс!

– Позвольте! А институт полковых священников? С именем Господа донцы шли в атаки и побеждали!

– Да, лишь до октября семнадцатого. А потом отреклись и от царя, и от бога ради обещанной большевиками земли и богатства. Победил ленинский материализм! Это, извините, факт.

Павел Тихонович, кликнув казака, оделся и, ни с кем не попрощавшись, вышел на вечернюю улицу. Недалеко от перекрестка он догнал прихрамывающую девушку в казачьем наряде, угадал в ней певицу из ресторанного ансамбля. Слыша за спиной шаги, она вильнула с тротуара, тревожно обернулась. Красота ее пригвоздила Павла на месте.

– Что с вами? – вымолвил он участливо.

– Ничего. Спасибо! – настороженные темные глаза посветлели. – Дотанцевалась, что каблук сломала. Щиколотка припухла… Я дохромала бы кое-как, да, боюсь, не успею до комендантского часа…

– Я довезу вас. Один момент! – Павел Тихонович глянул в оба конца сумеречной улицы, она была совершенно пустынна. Лишь вдалеке, у подъезда трехэтажного дома, гомонили мальчишки. Несколько минут они простояли молча, провожая глазами грузовики с солдатами. Заметив, что бедняжка дрожит от холода, Павел Тихонович решительно сказал:

– Так мы можем торчать до второго пришествия! Уж не смущайтесь, но придется ради вас тряхнуть стариной.

Она с изумлением и усмешкой глянула в его близкие глаза и, вмиг оказавшись на весу, засмеялась, замотала головой:

– Ой, упустите! Вторую ногу сломаю, как тогда добираться? Можно, я возьму вас за шею? Вам легче будет…

16

…Она целовала его в каком-то отчаянном восторге, неутолимо и бесстыдно, не давая остыть, зазывая и дразня губами, – и оба в пылу ликования, слитности тел ощущали, как сумасшедшая волна, подхватив, уносит их в ночь, изумляя новизной чувств и желаний. И этот непостижимый, сотканный из мгновений блаженства мир, казалось, навек отрешил от всего реального, страшного, земного, и его можно удерживать вдвоем бесконечно…

Но утром опять началась война.

Разбудил их еще более массированный авианалет, чем в предыдущие дни. В гостинице поднялась суматоха. Сапоги загрохотали по коридорам, по лестнице. Громкие возгласы несколько