– Но?

– Я не говорила «но».

– Вслух не говорила.

Я бросаю Эбигейл быструю улыбку.

– Он хороший человек. Я в этом убеждена. Но не самый умный.

– Возможно, у вас слишком высокие требования, мистрис Баллард. Не каждый мужчина Эфраим. – Она тоже улыбается. – Или Эймос.

– Увы, да.

– Ты понимаешь, о чем я. Если б он к тебе пришел, ты бы позволила ему ухаживать за Ханной?

Мы с Эбигейл никогда не обсуждали интерес Мозеса к моей дочери, но она не могла этого не заметить.

– Ну, ко мне не Джон Коуэн придет. А если и придет, твой же Мозес ему врежет.

Мы изучающе смотрим на уходящего Джона. Бой был бы неравный, но вслух мы этого не говорим. Мы обе слишком любим Мозеса.

– Ну, во всяком случае, попробует, – с печальной усмешкой говорит Эбигейл.

– В общем, Ханна вроде бы занята, а Долли слишком молода, но если бы обстоятельства были иными, да, я бы впустила Джона Коуэна в дом. Думаю, Эфраим тоже.

– Да, я так и думала, но хотела убедиться, – говорит Эбигейл.

Потом, когда я поднимаюсь уходить, она протягивает руку за кружкой.

– Марта?

– Что? – Я возвращаю кружку.

– Не удивляйся, если Мозес придет чуть раньше, чем ты ожидаешь.

* * *

Я кладу перо на стол и разминаю руку. Она болит – от холода, от возраста и от напряжения мелких мышц, которым пришлось поработать, направляя приходящего в этот мир ребенка.

Пятница, 11 декабря. – Роды. Сын Дэвида Сьюалла. Облачно. Была у Сьюаллов. Меня позвали к Грейс Сьюалл вчера вечером. Схватки были легкие, но они с матерью перепугались и вызвали доктора Пейджа, который дал моей пациентке пятьдесят капель лауданума. От этого она впала в такой ступор, что схватки (а они были регулярные и многообещающие) стали редкими, пока ее не стошнило. Потом схватки вернулись, и в седьмом часу она родила сына, своего первенца. Мне заплатили двенадцать шиллингов. Оставила ее живой и здоровой в десять и перешла реку.

Сайрес и юный Эфраим давно уже в своих постелях на втором этаже, я слышу с лестницы их храп. Девочки тоже ушли к себе и смотрят сны, которые принесла им ночь. Джонатан, как обычно, ночует где-то вне дома.

При мысли о нем я раздраженно хмурюсь, но продолжаю писать:

Суббота, 12 декабря. – Ясно и холодно. Сегодня пристав увез Джеймса Уолла в Форт-Вестерн. Я слышала, что против него выдвинуто обвинение в неуплате долгов.

Я потягиваюсь, слушаю, как шумит ветер в соснах и поскрипывает дом вокруг меня. Мне слышно, как тявкает койот на пастбище и ухает сова возле сарая. На самом деле мне просто одиноко.

А потом я смеюсь. Если б два десятка лет назад, когда я тонула в бесконечных делах и маленьких детях, мне кто-нибудь сказал, что придет день и я буду сидеть в тихом теплом доме, пока снаружи падает снег, и жаловаться на одиночество, – влепила бы оплеуху. До подобного будущего казалось далеко, как до Константинополя.

Я долго дую на свежую запись, чтобы высушить чернила, потом откладываю перо. Хорошо бы лечь спать, как все остальное семейство, но я уже чувствую подкрадывающуюся бессонницу, которая часто настигает меня по ночам. Это новая беда, начавшаяся после того, как мне стукнуло сорок пять. Я и не понимала, насколько важен сон, пока он не исчез. Все прежние годы я спала крепко, прямо как убитая, пользовалась любой возможностью отдохнуть, которая мне доставалась, а теперь вот скольжу по поверхности сна, сплю неспокойно, часто просыпаюсь, а потом не могу снова уснуть. В подобные ночи никакая физическая усталость не заставит мой разум успокоиться, так что я устраиваюсь почитать при свечах. Только в подобные моменты я и позволяю себе эту роскошь. Радость погружения в иную жизнь, иной мир – это единственное, что хоть как-то искупает бессонные ночи.

Я переодеваюсь в ночную рубашку, расчесываю волосы, залезаю под одеяло и тянусь за свечой на прикроватном столике. Пододвинув ее ближе, я открываю «Эммелину» Шарлотты Тернер Смит. Эфраим купил этот роман в свою последнюю поездку в Бостон. Обложка потрепанная – я не первая хозяйка этой книги, – но шрифт четкий, и все страницы на месте, чего не скажешь о большинстве попадающих мне в руки романов. Через несколько секунд я уже погружаюсь в выдуманный мир английской аристократии. Но при этом прекрасно понимаю, что, если б мои предки жили в такой роскоши, я бы сейчас находилась не здесь, в бескрайней глуши Нового Света, а по ту сторону океана.

Лесопилка Балларда

Воскресенье, 13 декабря

В доме пахнет мертвыми животными. Шкурами, жиром и дичью. Этот терпкий запах продержится несколько дней, но тут уж ничего не поделаешь. Оленье сало пахнет остро, но когда оно превращается в свечи и подсушивается, то вонь уходит. Я добавила в каждый из четырех салотопильных горшков, стоящих на моем рабочем столе, сушеную перетертую лаванду и розмарин, а заодно и их масла. Через неделю свечи будут просто пахнуть лесом. А дом снова вернет себе запах дома.

– Ну вот, – говорит Долли, привязывая последний льняной фитиль к концу тонкой ветки длиной где-то в фут. – Двести сорок.

Я осматриваю плоды ее труда и одобрительно киваю. Пока Долли привязывала фитили, я расставляла вдоль стен стойки для сушки свечей. На каждой ветке по две свечки, на каждой стойке сорок восемь. У нас должно получиться достаточно свечей, чтобы пережить зиму, да еще и излишек на обмен останется.

Все утро мы топили олений жир, который отдал нам Эймос Поллард, а потом процеживали его, пока масса не стала однородной и светлой. Мы с Долли обе в фартуках, чтобы на одежду не попали масляные капли, волосы у нас подвязаны платками, чтобы не лезли в глаза. Делать свечи – работа тяжелая и потная, занятые ею женщины редко выглядят хорошо, но это необходимая часть ведения домашнего хозяйства.

Мы садимся за стол, берем по ветке и макаем так, чтобы фитили попали каждый в свой горшок. С минуту толстые льняные фитили впитывают жир, потом мы их вынимаем. Через несколько секунд растопленное сало затвердевает, и мы снова макаем фитили в горшки. А потом еще раз. С каждым обмакиванием свечи становятся все толще. Как только они набирают дюйм в диаметре, мы кладем ветки на стойку для сушки так, чтобы свечи свисали под ней. На работу уйдет несколько часов, но нас с Долли это не пугает. Нам редко удается провести целый день вместе.

Сегодня так солнечно, что снег блестит от отраженных лучей, а на солнце больно смотреть. Я не могу не беспокоиться об Эфраиме, который сейчас на севере пробирается через замерзшие болота. Он валлиец, но его семья живет в колониях уже несколько поколений и привыкла к северо-восточным зимам. Эфраим уверяет, что больше не чувствует холода. Я знаю, что врет, но он все равно это говорит. Мы словно исполняем с ним фигуры церемонного танца – один тревожится, другой уверяет, что все в порядке.

Ханна всю неделю гостит у Люси, нашей старшей замужней дочери, которая живет на другой стороне реки, возле Форт-Вестерн. Люси в этом году родила седьмого ребенка, Ханнину тезку, и очень рада и помощи сестры, и тому, что у нее будет компания. У Ханны и Люси одиннадцать лет разницы, но между ними всегда была особая связь. А теперь, когда Ханна