Иван Максимович встал, сердито поглядел на Марицу Михайловну и, не обернувшись, вышел.

Пришел в свою горницу Иван, скинул сапоги и протянулся на лавке.

– Заснуть бы в самую пору, не вовремя матушка бубнить почала, сон лишь прогнала. Лежал, лежал Иван Максимович, нет, не заснуть. Сел на лавку, натянул сапоги, взглянул еще раз на Анну – спит, словно дитя малое. Подумал он, встал и пошел из горницы.

Бобыль

В тот вечер Иван Максимович долго не возвращался. Все уже отужинали, а его все не было. Анна Ефимовна ушла к себе в опочивальню невеселая. Думалось ей, как бы не запил опять Иван. Еще за обедом, когда она про Афоньку заговорила, а Иван крикнул на нее, пришло ей это в голову. Как он ушел в посад, она не видала. А вот теперь ночь на дворе, а он не возвращается. Вслед за Анной и другие разошлись по своим горницам. Затихло все в доме, только в светлицах девки еще не ложились, кончали работу. Старшая мастерица задавала им с утра, кто сколько должен наработать. А сегодня днем приехал из Москвы Мелеха, привез разный запас: золото, бисер, атлас, в светлицы к ним присали целый короб. Пока они разбирали и раскладывали по местам все, времени прошло немало. А мастерица уроков не сбавила. Вот и пришлось им кончать при лучинах.

Девки ворчали, ругали потихоньку мастерицу, а все-таки торопились, шили. Больше всех торопилась Дуня. Она все поглядывала на оконце – совсем уже черно за ним стало, а девки шьют, уткнувшись в пяльцы. Сама Дуня кончила первая. Мастерица поглядела, поворчала, что не очень чисто Дуня нашила, но все-таки не велела пороть, позволила спать ложиться. Но Дунька не сразу легла. Пошла смотреть, кто больше всех отстал. Одна швея у них всегда не поспевала за другими. Дуня присела к ней за пяльцы, принялась помогать. Девки подняли ее насмех – вот дура, чем бы спать завалиться, а она над чужой работой глаза слепит. Ей-то что – пускай Глашка хоть до свету шьет.

Но у Дуньки свое было на уме. Она никого не слушала, все шила да шила. Зато девки почти разом все кончили. Устали до смерти. Подостлали на лавки разную рухлядь и улеглись.

Мастерица задула лучины, оставила одну лампадку и ушла к себе в чулан.

Дуня лежала тихонько, ждала, пока все заснут. Наконец девки примолкли, задышали ровно. Кое-кто захрапел. Дуня встала, накинула на голову сермяжный опашень, сунула за пазуху сверток, подошла тихонько к переднему углу, оглянулась, приподняла светом в лампадке и окунула в масло лоскутки. Потом скатала, обернула в сухой лоскут и тоже сунула за пазуху. Никто не пошевельнулся. Дуня быстро шмыгнула за дверь и сбежала по лестнице в передние сени. Темно там было. Ощупью прошла она в черные сени, нашла дверь на крыльцо, отодвинула засов и выскочила на лестницу. Тут уже посветлее стало, месяц стоял на небе.

Она бегом сбежала по ступенькам, перебежали двор и пролезла в лазейку за амбаром. За тыном сразу берег, а неподалеку мостик. Дуня перебежала через мост на другую сторону Солонихи. На том берегу дорога, за дорогой лесок небольшой. Вот и полянка. Светло тут. Дуня оглянулась – никого.

– Ау! – крикнула она негромко.

Никто не отозвался. Она быстро пробежала лесок к Соленому озерцу, где варницы. У варниц двери раскрыты. Тихо все. Работники спать полегли. Дуня оглядывалась во все стороны. Никого. Пусто. А окликать боялась. Хотела уж назад пойти, но вдруг в ближней варнице точно захлипало что-то. Она подошла, заглянула. Не видно ничего, – и днем-то темно, – только гнилью да дымом обдало.

– Не. Видно, так почудилось, – прошептала Дуня и повернулась уходить, а оттуда вдруг:

– Дунька, ты? Чего прибегла?

– Орёлушка, ты, что ль? – спросила Дуня, – выдь сюда.

Орёлка из темноты дернул Дуню за подол и зашептал:

– Подь сюда скорее. На свету-то не стой.

Дуня шагнула через порог и чуть не упала на скользком земляном полу.

– Не видали тебя? – шептал Орёлка.

– Не, не видали. То и не бывала долго – Фроська у нас спала, а ноне Анна Ефимовна к себе ее покликала.

– Да не, не к тому. Тут, коло варниц?

– Кому ж видать? Спать все полегли. Орелушка, маслица я принесла, руки тебе обвязать. Повариха сказывала – заживет, коль не больно сильно разъело. Почто тут-то спишь? Склизко да дымно. В избу ж тебя Надейка взял.

– Согнал, – сказал тихо Орёлка.

– Почто?

– А вот как ты намедни приходила в лесок, робята лепешки-то и увидали, что ты дала. «Отколь да отколь», а я не сказываю. Ну, бить меня почали. Наушник, в хозяйские хоромы-де бегает, наносит. То-то и сунули к нам того пащенка. Надейка вступился было, так и его лаять почали.

– Чего его-то?

– Чего-де доводит про цырени да про трубы. Пущай и вовсе сгинут, к псам их. А меня с избы согнали. Посулили, коль вновь захватят, в рассол кинут. Злые, ровно псы, «Так тебе и надобно, зажился в хоромах. Хлебни-ка нашего житья». Помру я тут, Дунька. Не руки одни, – глаза, вишь, разъело вовсе, и по телу ровно парша пошла. В пёкле и то, надо быть, лучше.

Дуня заплакала.

– Как быть-то, Орёлушка? Я было гадала: угожу хозяйке молодой, может, упрошу ее с варниц тебя взять. А ноне на скотный согнать посулила.

– С чего? – спросил Орёлка.

– Да, вишь, шить худо стала. Со свадьбы. Гнал больно хозяин. Ночи все с лучиной шила – телогрею новую хозяйке. Глаза-то с той поры худо вовсе видят. Ключница-то стегала уж.

– Слухай, Дунька. Ты до меня боле не суйся. Дожидай. Я тут жить не стану, не пёс я им дался. Сбегу. И тебя заберу, так и памятуй.

– Полно ты, Орёлка. Чай, холопы мы, не вольные. Словят – до смерти запорют. Тем разом кабы не Галка, запорол бы хозяин. Погодь, может, не ослепну я, уж так шить стану, угожу хозяйке. – Много от ей проку. Батане-то нашему помогла, что ль? В ногах валялся тем разом. Боле не стану. Убил бы проклятых. Сказано убегу. Чего ревешь, дура? Не тотчас. Подь, да боле, мотри, не прихаживай.

Орёлка толкал сестру к выходу. На пороге она остановилась.

– Орёлушка, – сказала она. – Не можно тут спать – склизь, дым.

Ништо. Тулуп батький подстилаю. Бобыли всё