Одно хорошо – недолго пробыл казак в Соли. Как только встала зима, Иван Максимович велел Анне Ефимовне справить разного запасу в дорогу Лободе, а Галке велел Иван Максимович выдать Гуляю казны полсотни рублей, шубу песцовую, одеяло лисье и пищаль новую.

В дорогу велел Иван Максимович запрячь в сани тройку лошадей гусем и отпустил с Лободой трех холопов на лошадях, с пищалями и с саблями. А куда Иван Максимович снарядил Лободу, так никто и не знал.

Не бабья забота

Очень рада была Анна Ефимовна, когда уехал казак, надеялась, что Иван, как проводит его, сразу промыслом займется. Целый день все на него поглядывала. А он точно и не видит, ходит по двору, с Данилкой балагурит.

«Неужели, – думала Анна, Лободу того на Пермь послал Иван? – будто по той дороге поехал. Чего тот питух в промысле понимать может? Надобно мне поговорить Ивану».

На другой день воскресенье было – пошли всем домом в обедне. Благовещенский собор рядом, а крыльцо строгановское прямо против их ворот, только площадь перейти.

Строгановы через особое крыльцо входили в собор и стояли там отдельно, впереди всех. Только воевода с дочкой Устей становились в одном ряду с ними впереди посадских.

Анне в тот раз не до молитвы было, все думала, как с Иваном разговор завести. Иван тоже не очень прилежно молился, все крякал да с ноги на ногу переминался – надоело, верно. «И Данилка туда же, – подумала Анна, – с отца пример берет, не молится вовсе. Куда он все оборачивается?» Оглянулась и Анна. «Помилуй бог, да это он на Устю, воеводину дочку, уставился». Усмехнулась даже Анна, хоть и не годится в соборе, «Вишь, давно ль голубей гонял, а ноне подико – невест высматривает. Да и Устя, та тоже, хоть и тихонько стоит, а примечает, видно, – глазами то и дело вбок поводит».

Обедня отошла, а народ все не расходился. Столпились у дверей, толкались, кричали. Окружили воеводу, когда он к выходу пошел, ему что-то говорили.

– Чего там посадские шумят? – спросила Анна Ивана Максимовича, когда он к ней подошел.

– Сказывают, ноне в ночь лихие люди в посад забрались, почитай все повети, что с того краю, очистили, караульного убили. Воеводе, знать, жалобятся. Идем, что ль? Матушка настоятеля ждать надумала, а Данилка бог весть куда сгинул.

«Видно, на воеводину дочку не наглядится», – подумала про себя Анна, но Ивану не сказала. Боялась, как бы не рассердить его.

Вышли они с Иваном вдвоем. День стоял тихий, ясный, снег так и искрился, а за углом собора толпа шумела и расходилась. Иван ласково поглядел на Анну. Она принарядилась сегодня, опашень голубой, бархатный, серебром расшитый надела с собольим воротником и шапочку соболью, а из-под шапочки выпустила концы белого убруса, вышитые жемчугом.

Иван усмехнулся.

– Летошний год, – сказал он, – как на Москве был, видал, как из Архангельского собора боярыни выходили. Ну, такой красавицы ни одной не было.

Анна засмеялась.

– Добр ты до меня, Ваня. А вот почто пить вновь почал? И приятеля себе такого подобрал, питуха. Благо – уехал.

Иван опять на нее поглядел, засмеялся тоже и сказал:

– Ну, и непокойная ты баба, Анна. И чего неймется тебе? Ай нехватка в чем? Кажись, всего вдоволь. И с почетом до тебя все. Холопов полон двор, слушают пуще хознина. Аль и меня в холопа оборотить захотела? Так нет! Но приучен смолоду. Данилку, вон, приучай за бабий хвост держаться, а меня и приятеля мово не трожь. Сказал – надобный мне человек. Ну, и помалкивай. Вишь, учить все меня охотишься.

– Да полно ты, Ваня. Мне ль тебя учить? Сам, чай, ведаешь. Промысел наш вовсе без хозяина. В варницы-то вовсе не заглядываешь. Цырени так не чинены и живут. Соль год от году плоше. Аль не Строганов сам? Аль вновь Андрей Семеныча ждешь, чтоб на ум наставил?

– Вишь, нрав у тебя, Анна! Почнешь добром, а там так и норовишь в обиду что сказать. Ладно, добр я ноне. Сердца на тебя нету. А наперед памятуй – в дому полная твоя воля. Сказал, хозяйкой будешь и хозяйствуй. А до моих делов не касайся. То не бабья забота.

Тем временем до дому дошли. Иван повернулся и пошел навстречу настоятелю, который потихоньку шел по двору с Марицей Михайловной. Старуху вели с двух сторон девки. Феония шла сзади, просфору несла. Фомушка в одной рубахе, босой, подпрыгивал по снегу.

Анна не стала ждать свекрови. Вперед всех вошла в сени и прямо в свою горницу. Фрося там сняла с нее опашень, Анна подала ей шапочку. Сама села на лавку, руки на коленях сложила, так и просидела, пока ключница пришла обедать звать. Не было ей удачи с Иваном.

Посадские[22]

Иван Максимович только усмехался про себя, когда вспоминал Аннины речи.

«Баба, она баба и есть, – думал он, – заладила одно: цырени да цырени. Знала бы, что у него на уме, не приставала бы. Дай срок, увидит Анна, каков человек. Строганов Иван».

Выспался после обеда Иван Максимович и надумал на посад пойти. Без Лободы ему скучно стало – и выпить не с кем, и побеседовать. Надел шубу Иван Максимович и прямо пошел на Воскресенскую площадь, в кабак. Кабак издали видно – люди пообедали, а над ним из трубы дым идет. Крыльцо стоптано так, что черное все, точно и не зима.

Кто-то дверь отворил, оттуда пар вырвался, шум, крик.

«Э, – подумал Иван Максимович, – да они никак все собрались. Давно с ними не гулял. Соскучились, поди».

Отворил он дверь, со свету темно ему показалось. Потолок черный бревенчатый, сажа хлопьями висит. На поставцах лучины чадят, пар, густой в воздухе. Столы вместе сдвинуты. Навалились все на них. Кто сидит, а кто на коленях на лавке, сзади валенки торчат. Кричат все, галдят, перекоряются. Сперва и не заметили Ивана Максимовича.

– Мир беседе, – крикнул Иван весело, примайте гостя! Потчую всех ноне.

Когда он заговорил, все сразу примолкли. Не глядят на него, точно испугались чего-то. Ерзают по лавкам, толкают друг друга.

– Просим милости, – сказал наконец Пивоваров, подвигаясь на лавке.

– Эй, Тишка! – крикнул Иван Максимович кабатчику, – волоки вина боченок, я ноне плачу. Вишь, народу что набралось, а пьют лено.

Никто не ответил Ивану. Усов младший дергал Пивоварова за рукав и шептал ему в ухо,