Я редко плачу. Слезы бесполезны – от них только дрожит голос и намокают щеки. Но теперь слезы рвутся наружу, и я утираю их тыльной стороной ладони.

– Я не могла просто стоять и молчать! Не могла и не буду.

Когда Мэтью Поллард уводит лошадей, чтобы оседлать их, Эфраим вздыхает и упирается лбом в мой лоб.

– Ты слишком вовлечена во все это.

– Не по собственной воле.

– Я никогда не попрошу тебя отречься от друга. Но ты повела себя безрассудно, Марта. И просто опасно. Ты назвала Норта насильником в его собственном суде.

– Я не сказала ничего, чего уже нет в официальных протоколах, о чем не перешептывались бы в городе.

– За закрытыми дверями. А ты это сказала ему в лицо.

– Думаешь, лучше перешептываться у него за спиной?

– Я думаю, лучше говорить разумно. С расчетом.

– С чего вдруг ты боишься посмотреть человеку в глаза и сказать ему, кто он есть?

Муж вздрагивает и отворачивается.

– Это все было давно.

– Совсем недавно. Вчера. Всего несколько мгновений назад. Та история всегда рядом со мной. Я это осознала, когда Норт спросил, видела ли я, как вешают человека. Он же знает, что видела. Он ведь был там. И ты тоже.

Тридцать пять лет назад

Оксфорд, Массачусетс

19 декабря 1754 года

Билли Крейн дергался в петле. Он обмочился – скорее всего, в тот момент, когда открылся люк, – и вдоль правой ноги у него виднелся темный потек. От падения у него должна была сломаться шея, но Билли был высокий, и я видела, что веревка не до конца сделала свое дело. Спина у него выгнулась, одна ступня подергивалась.

Я отвернулась, но Эфраим приложил ладонь к моей щеке, мягко заставляя снова посмотреть на виселицу.

– Нет, – сказал он, – досмотри до конца.

Я попыталась высвободиться, но он наклонился ближе, настойчиво шепча мне в ухо:

– Это правосудие, Марта. Тебе нужно увидеть, как оно свершится.

Никому не нужно это видеть, подумала я, но Эфраим продолжал меня держать. Толпа на поляне внизу молчала, затаив дыхание, пока Крейн не перестал биться. Я видела своих родителей – они стояли под деревом и с ненавистью смотрели на дергающееся тело. Только когда палач обрезал веревку и Крейн с тяжелым стуком упал на землю, Эфраим повернул меня к себе, и я уткнулась в его широкую грудь. А потом заплакала; резкий декабрьский ветер и плотный лен его рубашки заглушили мой плач. Я колотила его до боли в кулаках, но Эфраим не защищался, не обнимал меня, не произносил ни слова утешения.

Мы стояли на холме над поляной, скрытые зарослями елей, и толпа внизу нас не замечала, увлеченная зрелищем, которое разворачивалось перед ней. В этих местах не было публичного повешения уже почти десять лет, да и на сегодняшнее отец запретил мне приходить. Частные повешения ради мести случались куда чаще. Это была мрачная казнь. Варварская. У отца были и другие слова, чтобы описать ее, и все они никак не подходили для женских ушей, но, как мне подумалось, он забыл включить «захватывающая».

Он бы запер меня дома на год, если б знал, что я видела, как вешают Билли Крейна. Отец заставил меня положить руку на семейную Библию и поклясться, что я шагу не сделаю за дверь, пока Билли не закопают в землю, чтоб он там гнил. И я бы послушалась, если б не Эфраим Баллард. Он пришел за мной после того, как родители ушли, а отказать ему для меня было все равно как перестать дышать.

Наконец, когда я устала, Эфраим утер мне слезы большими пальцами рук и накрыл мои щеки ладонями. Он смотрел на меня так, будто я могла разбиться на кусочки. Он смотрел на меня так, будто готов был собрать осколки, если б я разбилась. Будто сложил бы их вместе своими собственными кровоточащими пальцами.

Потом Эфраим коротко кивнул.

– Ну вот, все. Он мертв.

– Господи, Эфраим, вот так ты ухаживаешь за девушкой? – Я сделала глубокий вдох, и воздух судорожно заполнил мои легкие. – Утаскиваешь средь бела дня посмотреть на повешение?

– С ухаживаниями мы уже покончили, – сказал Эфраим, не сразу сумев подавить улыбку. – Осталось только пожениться.

Я хотела ответить на эту его улыбку, но что-то никак не получалось.

– И потом, – добавил он, – не то чтобы тебя пришлось особенно убеждать.

Я почувствовала, как он напрягся, когда сказала:

– Отец говорил, ты давал показания.

Эфраим был выше меня ростом, но всего на пару дюймов; его широко расставленные голубые глаза смотрели на происходившее внизу поверх моей макушки. Он пожал плечами и нарочито бесстрастно ответил:

– Я рассказал им, что видел.

Им. Пятерым мужчинам. Просто группе городских старейшин, включая моего отца, которые собрались прошлой ночью обсудить, что делать с таким человеком, как Билли Крейн.

От этой мысли я вздрогнула. Меня они на собрание не пустили.

Поляна опустела, и я в панике принялась высматривать своих родителей. Их нигде не было видно.

– Надо возвращаться, а то они узнают, что ты привел меня сюда.

Эфраима это, похоже, не тревожило.

– Пока еще нет, – сказал он. – Подождут.

Я собиралась было запротестовать, и тут он кивнул в сторону подножия холма. Какой-то человек в черной одежде двинулся наверх, к нам. Он шел вверх по склону большими целеустремленными шагами, и, как только я его узнала, я напряглась.

– Что он здесь делает?

Эфраим не ответил. Вместо этого он встал между нами так, чтобы частично скрыть меня в тени под деревом, и пожал руку пришедшему.

– Джозеф. Спасибо, что пришел.

– А как же иначе. – Джозеф Норт был молод и красив; несмотря на его сдержанные слова, я заметила, что он раскраснелся от волнения. Именно Норт подал решающий голос, определивший судьбу Крейна. – Я все еще нужен тебе сегодня вечером?

– Да. – Эфраим взглянул на солнце, оценивая его положение в небе. – Давай в четыре. Обязательно захвати документы. Хочу, чтобы все было официально.

– Ты меня вовремя поймал. С утра я выезжаю в полк. Мы выступаем на Форт-Босежур. Нам приказано вытеснить местных из Акадии.

Бросив последний задумчивый взгляд на Эфраима, он кивнул мне, приподняв шляпу.

– Марта.

Потом Джозеф Норт развернулся и направился вниз по холму. Когда он уже не мог нас слышать, я отошла от Эфраима и с подозрением уставилась на него.

– О чем это вы тут договаривались?

– Я попросил Джозефа прийти в дом к твоим родителям, когда мы с тобой туда доберемся.

– Отец будет в ярости, но я не думаю, что требуется защита закона…

– Чтобы нас поженить.

Я моргнула.

– Что?

Эфраим взял меня за руку, очень осторожно, будто вынимал яйцо малиновки из гнезда.

– Прошло всего две недели после… – Он обычно не боялся говорить, что думает, но тут никак не мог найти нужных слов. Прокашлялся. Покраснел. Провел пальцем по основанию моего большого пальца.

– Я знаю, сколько прошло времени. – Я попыталась вырвать руку, но он сжал ее крепче.

– Месячные, – наконец выдавил Эфраим. – У тебя с тех пор их пока не было. Так ведь?

– Откуда тебе знать?

– Я прав?

Мое молчание было ему ответом.

– А ты подумала, что будет, если ты беременна?

Я услышала звук