сухое сено. Ногу на рычаг – зубья вверх – на желтовато-зеленой колючей кошенине остается ровный валок. За кустами тальника, на другом лугу белеет рубашка Андрюхи. У него такая же сеногребка, но лошадь справнее, и, когда вечером учетчица делает обмер, получается, у Андрюхи наработано больше. По наработанному и хлебную пайку отвешивают. Андрюха не упускает случая хвастануть: во сколько отхватил! А молчать бы надо. Коней для работы заведено по жребию делить. Андрюхе же без всякого жребия дали. Кому-то, видно, захотелось перед батей его выхвалиться. И пускай… Зато ему, Панкратке, хромоногий дядя Ефим сбрую отладил – будь здоров. Не рвется, не лопается, не жмет, не трет…

Сенокос еще не кончился, когда Андрюхин батя отрядил Панку в прицепщики. Андрюха, друг он и есть друг, заступился:

– Пошли кого другого. Пусть Панка тут будет.

– Цыть! Еще ты не указывал. Поезжай в таком разе сам. – Андрюхин батя пошел от них, притискивая подошвами ичиг к земле щетку кошенины.

– Тогда я тут работать не буду! – крикнул ему вслед Андрюха.

Но его батя даже не обернулся.

А дома бабушка тоже шум подняла:

– Виданное ли дело – пихать в прицепщики ребятишек? Кругом бесчувственное железо, прошибется – клочья останутся. Ты-то, Марья, об чем думаешь?

Мать приехала в бане помыться. Сидела за столом с мокрым полотенцем на голове, пила маленькими глотками ботвинью. Распаренное лицо ее было свежим, румяным, глаза блаженно-сонными.

– Я сама Панку попросила, – сказала она.

– Вот те на! – всплеснула бабушка руками. – Ты, девка, опупела, что ли!

– Не ругайся… Некого Михаилу послать. Я и подумала: лучше при мне мой будет, чем какой другой.

– А-а, чтоб вас всех громом разразило, заразы! – в сердцах бабушка выметнулась за дверь.

Наверно, один Панка знал, какой страх вселился в душу бабушки после смерти тетки Дарьи. Не однажды ночами он видел ее стоящей перед божницей на коленях, слышал ее испуганный шепот: «Всеблагая, всемилостливая матерь божья! Заступись! Оборони детей малых от бед и напастей. Без того сиры, убоги, горестями мечены». И матери покоя не давала: брось все, уйди. Мать со вздохом соглашалась: уйду. Но все оставалось, как было.

Стащив с головы полотенце, мать подала его Аришке:

– Повесь сушиться. – Оглядела Панку: – Не журись, сына… У меня и трактор новый, и плуг хороший.

Трактор, и верно, был новенький, гусеничный, с широкой кабиной и удобным пружинящим сиденьем, обтянутым блестящим черным дерматином. Первое время Панка робел и глох от гула мотора, но потом ничего, привык и стал различать, что трактор гудит не одинаково. Когда на месте – чих-чих, будто лошадь пофыркивает, тянет за собой плуг с поднятыми лемехами, звук звонкий, раскатистый; запустил лемеха в землю – исчезла звонкость, глухо, натруженно работает трактор. Пять лемехов у плуга, пять широких пластов земли снизу вверх натекают на блестящие отвалы, переворачиваясь, рассыпаясь, ложатся в борозды… Дело прицепщика не давать плугу зарываться слишком глубоко и не бороздить землю поверху. На неровном месте – знай гляди-поглядывай. Рук с рычага не снимай. На ровном поле зато сиди-посиживай, одна забота: поднять лемеха в конце гона на развороте.

Поднимали и двоили пары в степной стороне. Поля ровные, от края до края ходу – больше часа. Мать нередко брала его в кабину. Гул мотора мешал говорить, и она знаками показывала, как правит трактором. Два высоких рычага – руль. Потянула первый на себя – трактор покорно поворачивает вправо, левый – влево. Рычажок поменьше с круглой головкой – «газ». Тянешь на себя – мотор ревет сильнее, от себя – утихает. И еще рычаг – скорости. И педаль – сцепление.

Однажды, закончив смену, отцепили плуг в конце поля. Мать – лицо черное от пыли, только глаза и зубы сверкают – спросила:

– Хочешь порулить?

У Панки екнуло сердце, но он сдержался, не мальчик-губошлеп, кивнул головой – хочу. Сел на место матери. Она близко придвинулась к нему, спросила:

– Помнишь, что надо делать?

Он снова кивнул головой. Поставил ногу на педаль сцепления, она пружинисто продавилась. Теперь надо включить скорость. Не получается. Внутри трактора что-то недовольно урчит. Мать сверху его руки положила свою – маленькую, грязную, с твердыми подушечками на пальцах, слегка надавила – послышался легкий щелчок, и урчание прекратилось. Теперь руку на рычажок «газа». Его надо мягко тянуть на себя и одновременно отпустить педаль сцепления. Все как будто делал правильно, но трактор почему-то рассерженно рявкнул, рванулся вперед и сразу же заглох.

Во рту у Панки пересохло, по ложбинке спины потек пот. Испуганно посмотрел на мать – прогонит? Она взъерошила его волосы:

– Эх ты… Но – ничего. Со всеми так бывает. Ты ногой не дрыгай. Отводи педаль так, будто у тебя под пяткой сырое яйцо лежит и разбить его никак нельзя.

Она завела трактор, снова придвинулась к нему. На педаль рядом с его ногой поставила свою ногу, и трактор медленно, словно нехотя тронулся с места, пошел, лязгая гусеницами.

С этого дня Панка с поля и на поле водил трактор сам. И это были минуты ни с чем не сравнимой радости.

Работали в две смены. Ночью мать боялась, что он заснет и свалится под плуг, чаще, чем днем, брала его в кабину. Понемногу он научился управлять трактором и в борозде. Теперь, особенно к утру, когда сон бывает неодолим, мать оставляла его в кабине одного, а сама делала работу прицепщика. Лишь наказывала:

– Зачнешь дремать – остановись.

Не понимала она, до дремы ли, до сна ли тут. Поет свою натужную, но неумолчную песню трактор, две фары распахивают темноту впереди, в желтом свете плывут, дрожат белые скрутки пыли, мельтешат бабочки; взад светит еще одна фара, на раме плуга, придерживаясь рукой за рычаг, сидит мать, оглянешься – она обязательно блеснет белой полоской зубов…

В пересмену мать и ее напарница осматривали трактор, подтягивали крепления, закачивали шприцем солидол в многочисленные соски-тавотницы. Затем наступал черед прицепщиков. Они протирали мотор, заливали в бак горючее.

Прицепщиком у сменщицы матери был Васька Плеснявый. Он и тут, как давно когда-то на пастбище, вздумал командовать Панкраткой. Принеси то, подай это. И норовит к трактору не подпустить, будто он его собственный. Ты, дескать, выше гусениц не лезь, потому как сопли из носа выбивать не научился, а я, мол, в будущем году пойду на курсы и сам трактористом буду.

– Надоел ты мне! – сказал ему однажды Панкратка. – Я такой же прицепщик, как ты. Не перестанешь выкаблучиваться…

– Не перестану! – перебил его Васька. – А что ты сделаешь? Мамке пожалуешься? Ну так иди, жалуйся.