— Встречались там и такие. Но чаще бывало, что набрать сестер набрали, а выучить толком не выучили. Такое и сейчас, увы, сплошь и рядом. Да я и сам тогда был студентом четвертого курса, который думал, что знает почти все, а сам не знал почти ничего.

Вера взглянула на него озадаченно. Кажется, она совершенно искренне попыталась представить себе командира молодым, таким же как здешние вчерашние студенты, без седины в бороде и усах, вообще без оных. И не могла.

— О том, чего достигла военная медицина с Империалистической войны до нынешней, стоит поговорить отдельно. Может быть, в рамках наших занятий, когда станет чуть поспокойнее на фронте. А сейчас, Вера Дмитриевна, я вас как командир отправляю отдыхать. Понимаю, что тяга к знаниям у вас перевешивает усталость, но все-таки. Спать и немедленно, это приказ. Можете не говорить “есть, идти спать”, но сей же час выполняйте. Мне пять минут до начала ночного дежурства, а у вас и так не много времени на отдых.

Кажется, Вера с трудом подавила печальный вздох. Как ребенок, заслушавшийся интересной историей, она очень не хотела уходить. В такие минуты начинаешь чувствовать себя почти стариком. Для девочки, которая сейчас с жадным любопытством слушает твой рассказ, Империалистическая — это уже история, строчки в школьном учебнике. Когда-нибудь ее, взрослую, строгую Веру Дмитриевну (Кем она станет? Учителем, врачом?) может быть, точно так же спросит о нынешней войне кто-то из молодых. Если, конечно, она успеет стать этой Верой Дмитриевной. Если переживет войну.

Глава 6. Инкерман. Новый 1942 год

Война, говорят, это один процент невыносимого ужаса, а остальное — невыносимая скука. Для выздоравливающих один процент на время ушел в прошлое и будущее, и как только раненый перестает жить от обезболивающего до обезболивающего, а прием пищи из подвига превращается хотя бы просто в тяжелый труд, основной бедой становится именно скука. А основным средством с ней справиться — газеты. Так что, исключая совсем уж тяжелых, раненые очень интересуются событиями на фронте. В начале зимы, когда девятого числа вышла статья “30 дней обороны Севастополя”, “Красную звезду” чуть пополам не порвали!

А тут еще война на Тихом океане. В палате были и моряки, и морские пехотинцы, и у флотских душ бои на самом большом океане планеты вызывали чуть ли не больший интерес, чем те, что рядом. Тут-то все понятно: били немца, бьем и бить будем! А как оно там, где сталкиваются гигантские флоты из новейших кораблей? “Парижанка”, при всем уважении, все-таки старушка уже. И на весь Черноморский флот она одна, а что у американцев, что у японцев линкоры дивизионами ходят!

Послание Рузвельта японскому императору и прочие меморандумы Соединенным Штатам вызывали не больший интерес, чем адрес редакции да типографии, а вот о том, как сейчас воюют большие флоты — начинали спорить с подъема, а заканчивали после отбоя, когда на голос очередного оратора со всей палаты летели подушки.

С самого начала декабря моряки спорили, вспоминая, кто что когда изучал из справочников, их сухопутные товарищи задавали массу вопросов, от серьезных до совсем нелепых, на которые им более или менее насмешливо отвечали. Порой и газету подправляли.

Особенно горячился лейтенант Кондрашов, из морской пехоты. Лейтенанту здорово не повезло: в гипс его упаковали основательно, правая нога — аж до подмышки, да еще и левое плечо тоже под гипсовым панцирем, не повернуться толком. Первые несколько дней, даже переведенный из палаты для тяжелых, он лежал ко всему безучастный, все еще температурил и больше дремал, почти не прислушиваясь к разговорам. Пока однажды название заморской посудины не вывело его из оцепенения.

- “Ри́палс”…

— Не “Ри́палс”, а “Рипа́лс”, горе ты сухопутное! — Кондрашов аж привстал, опираясь на здоровую руку.

— Да откуда ж мне знать-то? Пишут вон, был линейным крейсером типа “Ринауф”…

— Не “Ринауф”, а “Ринаун”!

— Написано — “Ринауф”. Да чего ты всполошился-то? Лежал бы. Не одна ли тебе разница, все одно он английский, не наш, — пожал плечами пожилой усатый артиллерист, читавший газету для всех, кому было интересно и слышно. — Вот неймется человеку, еще вчера еле-еле головой ворочал, а сегодня от какого-то буржуйского крейсера ему поплохело. Может, сестру позвать?

— Зачем, чудак-человек? Нешто она в океанском флоте понимает! Эх, газетчики! Чему их только учат, — искренне возмутился лейтенант. — Братишки, да отложите вы газету эту чертову. Лучше я сам вам расскажу, мало ли что они там понаписали. И получив газету, которую еще не успели пустить на самокрутки, кое-как устроил ее, чтобы придерживать здоровой рукой, и начал излагать, — В шестнадцатом году спущен на воду, двадцать семь тысяч тонн. Быстроходный… для своего времени. Тридцать два узла, шесть пушек по пятнадцать дюймов.

— А в миллиметрах? — тут же переспросил еще один раненый, — У меня вот сорок пять.

— А в миллиметрах, уважаемая артиллерия, это будет триста восемьдесят один.

— Тридцать восемь и одна десятая? Сорок пять знаю, тридцать семь знаю…

— Нет, триста восемьдесят один. Морской калибр, он такой. Солидный, — добавил сосед Кондрашова.

Артиллерист замолк, приоткрыв рот и хлопая глазами. Видать, пытался представить себе морской калибр вживую.

— А как это — линейный крейсер? — спросил другой раненый, — Они что, нелинейные бывают?

— Крейсера, они разные бывают, — терпеливо объяснил Кондрашов, — легкие, для разведки, тяжелые, для борьбы с миноносцами и легкими крейсерами, и линейные — линкоры сопровождать. Они сами с линкор размером, но легче бронированные, потому быстрее. Через недостаток брони в Ютланде многие из них погибли. А этот, видишь, до авиации дожил. От нее и смерть принял.

Разговоры о том, что происходит далеко в океане, понемногу вошли в обычай. И безусловно, вдохнули в бравого лейтенанта жизнь. Кондрашов понимал, что долечиваться ему предстоит еще долго, клял последними словами гипс, вздыхал, что упаковали его как ценную посылку на почте, не хватает только сургучной печати. Категорически отказывался от эвакуации: “Дома и стены лечат”. А рассказчиком он был хорошим, знал много, о том, на чем союзники и противники разгуливают по океанам, читал еще перед войной и память имел отличную. Он быстро прослыл самым большим в этой области авторитетом и сыпал знаниями из всевозможных справочников и лоций, как из пулемета. На всякий любопытный вопрос от многочисленных слушателей, особенно сухопутных товарищей по несчастью, у него был ответ. А свежие известия с зарубежного театра