КонаЛи, позвала Элиза, заглядывая в хижину. Принеси завязанную шаль, которая на изголовье. Жгутики уже небось отсырели.
Мама? – КонаЛи появилась на пороге со своей ношей. Босоногая, в ночной рубашке, с темными ресницами – глаза у нее были карие, как у отца, тугие черные кудряшки распрямлялись тем больше, чем длиннее отрастали волосы.
Положи шаль сюда. Иди посмотри на горы. Элиза притянула дочку к себе. Видишь, КонаЛи? Они повсюду разного цвета.
Наши, сказала КонаЛи.
Наши, потому что мы всё про них знаем, но горы не принадлежат никому. Они тут искони.
Девочка явно озадачилась.
В смысле… навсегда. Как история из книги: сколько ни читай, она все одна и та же. Когда-нибудь ты прочтешь ее сама.
Как наша считалка про алфавит! «П» поет, «Т» танцует – я сейчас зеркальцу расскажу! КонаЛи подняла повыше круглое зеркальце в медной оправе, умещавшееся у нее в ладошке.
Тебе его Дервла подарила.
Сказала, чтоб я ее видела.
В этом зеркале? И как, видишь?
Я только свой глаз вижу.
А ты держи подальше, вот так. Гляди, вон она, КонаЛи. Знаешь, КонаЛи, а ведь тебе уже почти три года. Помнишь Рождество? И канун Нового года, когда у тебя день рождения? Тридцать первого декабря, КонаЛи. Мы еще праздник устраивали. Дервла тебе корону сделала.
Меховую.
С веточками остролиста! Значит, помнишь! А как мы пировали, помнишь? Оленина, пудинг из кукурузы, картофельный пирог с яблоками и с сиропом из наших кленов.
Как в Рождество!
Даже лучше. А знаешь, что тут у меня в шаль завернуто? Я жгутики из соломы замочила, а потом подсушила, можно сворачивать и связывать. Сколько мы с тобой куколок сделаем?
Трех. Тебя, меня и Дервлу.
Как скажешь. Так, разложи жгутики на три горки. Сделаешь светлые волосы из кукурузной кудели?
А у нас волосы не светлые.
Ну да. Ничего, кудель подсохнет и потемнеет. И съежится.
Без волос. И без лиц.
Почему без лиц, КонаЛи?
Девочка молчала.
Может, так оно и лучше, сказала Элиза, подумав. Тогда я смогу стать тобой, а ты мной. А Дервла – нами обеими. Будем перелетать туда-сюда! Или прятаться. Помнишь, мы учились этому в погребе? А почему надо прятаться, КонаЛи?
Потому что чужаки. И Война.
А если тебя спросят про Войну?
Я ничего не знаю про Войну.
Ты – ничего – не знаешь – про войну. Мы не делимся с чужаками тем, что знаем.
Я не должна говорить, что умею читать свое имя.
Да, не должна.
А ты, Мама, скажешь им, что умеешь читать?
Может, да, а может, нет. Элиза подмигнула дочери, нагнулась, вытащила жгутики из шали. Так, сказала она, гляди, что потоньше – это руки. А самые толстые – юбки.
Или штаны, поправила КонаЛи.
Конечно, согласилась Элиза.
Про отца девочка никогда не спрашивала. Других детей она не видела, играла с Элизой, с Дервлой, с кошками, курами, с собаками Дервлы на кряже, с зарослями ежевики, ивовыми прутьями, с угрями и жабами в ручейке. Отцы существовали только в книжках и в учебниках Макгаффи, которые Элиза читала вслух. В городе папа, усы и шляпа, мама с сестренкой рядом с тобой. «Папа, возьмешь меня с собой покататься на Принце? Я буду тихо-тихо сидеть у тебя на ручках». Все эти картины были фантазиями, такими же, как дети воды, которые летают верхом на стрекозах. Слова становились игрой, а в игре нет границы между правдой и вымыслом. Тот, кого они утратили, кто ушел в армию, – да, он был мужчиной. КонаЛи никогда его не видела, разве что в зеркале, да и то лишь карие глаза да темные кудри. Элиза путалась мыслями в его имени, таким оно было мягким, таким же полным, как губы его и язык, прикровенным, сильным. Рана его отсутствия становилась все глубже.
Вырастила его Дервла, она же вырастила и Элизу – мама ее умерла родами. У Элизы были маленькие братья. Дервле, которая и так их нянчила, поручили еще и новорожденную. Она перебралась в детскую и научила мальчика, которого называла Родненьким, обмахивать детей в кроватках, качать малютку в колыбельке. Он был таким же смугловатым и темноволосым, как и остальные дети, играл и учился с ними вместе, повсюду следовал за Дервлой. Высокий, широкоплечий, он выглядел старше своих двенадцати лет, когда его переселили на конюшню учиться кузнечному делу. Братья Элизы уехали в военную школу, у Элизы появилась гувернантка, но Дервла оставалась ее помощницей и компаньонкой. В тринадцать Элиза начала наведываться на конюшню и ухаживать за лошадьми вместе с пареньком, которого помнила как старшего брата; они играли с кошками и их котятами, перебрасывались стишками и лимериками. Он водил в поводу крупного жеребца ее отца, на котором Элиза сидела верхом, учил коня ступать в такт с «Много-много птичек запекли в пирог»[6], пока Элиза декламировала стихотворение. Дервла их называла «ты да я, да мы с тобой» – так крепко они дружили. А потом напрочь запретила им общаться, когда застала на конюшне за ласками – он к ней не прикасался, просто стоял, недвижно и неловко, а Элиза ощупывала его и прижималась щекой к горлу.
Мама, сказала КонаЛи, жгутики готовы.
Элиза бросила взгляд на волнами вздымающуюся листву, а потом показала дочери, как связывать жгутики у верхнего края, остальное пусть висит свободно. Как продергивать через них скругленные руки, как завязывать у шеи и талии. Поперечный жгутик – плечи. Добавить соломинок – юбка.
А штаны для Дервлы? – уточнила девочка.
А мы разорвем широкую юбку пополам, свяжем у ляжки, колена, лодыжки – получится Дервла.
Элиза подалась вперед на стуле. Теплый воздух подернулся дымкой. Уплощив зрение, она сместила фокус, чтобы воспринимать не детали, а движение. Смутно ощущала присутствие КонаЛи, которая поднесла зеркальце к своему творению, и чувствовала шепоток тревоги, переводила взгляд с прогалины на прогалину, с винтовкой наизготовку. Сказала себе: это нервы, она плохо спала – ночь выдалась душная, КонаЛи подкатилась под бок, а Дервла совсем далеко, поди засни. Старушка слишком серьезно относилась к каждой искре пламени, к каждому слуху, который долетал до нее в городе, о том или ином сражении на Юге. Он ушел в армию под чужим именем, стрелком-юнионистом, письма отправлял на почту в деревеньке у подножия горы, чтобы не привлекать внимания к их настоящему адресу. Вот только давно уже от него ни слова. Дервла сказала: она чует поступь и набат смерти, звук и запах, что неприкаянно витают в воздухе, уплывая туда, где еще помнят. Это другие строят догадки, сказала Дервла, она не из таких, она раскинула камни. А потом забрала повозку и лошадь.
Мама, что это за звук?
Сова, КонаЛи, она запуталась. Вот и ухает днем.
Пронзительный раскатистый звук, жалобный и тревожный.
Элиза до того не рассказывала дочке про сову, что поселилась на самой высокой сосне, на гигантском хвойнике, обозначавшем границу прогалины: ветви ее скрывали почти незаметную тропку, что вилась вниз и вверх по хребту. Белолицая сова стонала по ночам, точно оголодавший призрак, – хоть какая компания, когда дочка спит. В последнее время КонаЛи повадилась играть под деревом, разложила свои скорлупки и косточки домино
