Стрелок – волосы и брови у него обгорели – отстал от своих и увидел, как небольшой отряд противника продвигается вперед, обходя горящие брустверы, добивая раненых, захватывая территорию. Раздавались крики тех, кому уже было не убежать. Сполохи перескакивали с дерева на дерево, потрескивая, заходясь пронзительным потусторонним свистом. Боец в синей форме конфедератов, раненный в обе ноги, откатывался от языков пламени, преследуемый низовым пожаром. Стрелок отложил винтовку, ринулся вперед, одним движением закинул бойца на плечо; они развернулись, и он услышал: Брат… Повстанец с искаженным, перепачканным черной золой лицом нагнал их и так глубоко вонзил нож раненому в спину, что стрелок тоже почувствовал удар. Жизнь покинула его ношу, то, что было напряжено до предела, мгновенно обмякло. Стрелок ухватился за нож, вытянул его и с той же силой, но по противоположной траектории вонзил его в горло нападавшему. Конфедерат захлебнулся кровью, отчаянно цепляясь за что попало, и в итоге повалил их всех. Валежник за бруствером уже горел широким полумесяцем; языки пламени вздымались вдвое выше прежнего, огненные водовороты взбегали по стволам деревьев. Стрелок оттолкнул нападавшего в сторону и как раз пытался подняться на ноги, все еще удерживая тело товарища, когда рядом разорвался снаряд, взметнув в небо столб земли и камня. Булыжник размером с голову ударил его по левому виску и пробил череп. Он без сознания упал на спину, а булыжник срикошетил в канаву. Над стрелком взметнулся сноп искр, и в пламени его зародилось новое существование, в котором он уже не ведал более ни себя, ни этого мига, ни последующих недель. Двое отступавших сорвали с него горящую одежду и нагим завернули его в брезентовое полотно от палатки. Были они стрелками-юнионистами, мужчинами сильными, потому что пронзили тяжелый брезент штыками, сделали из длинных стволов винтовок нечто вроде каркаса, использовав их вместо жердей. Брезент провис под его тяжестью, от хлещущей из раны крови окрасился красным, отчего полотно стало жестче прежнего. По ходу поспешного отступления на территорию юнионистов он оставался недвижим, человек в переноске.
Дервла
ПОИСК
27 СЕНТЯБРЯ 1864 ГОДА
Путь до Александрии занимал едва не неделю. Пока повозка катилась узким проселком вниз по склону горы, Дервла придерживала тормозной рычаг, а сама упиралась в подножку. В первом свете зари дергала вожжи, хмыкая и щелкая языком. Н-но, мертвая, н-но. Давай, пошевеливайся. В долину они спустились уже при полном свете дня. Бросив на обе стороны по несколько зернышек кукурузы из мешка, лежавшего у ног, Дервла развернула лошадку прочь от города, к востоку и северу, в сторону Потомака. Уж три с лишним года, как от него ни весточки. Кряж – убежище надежное, но нужно возвратить его домой прежде, чем опять повернет на зиму. Себя потерял, сердце в тени, сам родных не найдет, не признает. Все лето она выжидала, но непогода в горы приходит рано, дорога станет непроезжей для повозки, даже верхом не больно-то доберешься.
Здесь она была Дервлой, ведомой немногим своим. Девоньке, Элизе, которую растила с рождения, была в няньках у нее и ее братьев там, откуда они бежали. Дочери Элизы КонаЛи, что родилась через несколько месяцев после того, как отец ее ушел – канул на Войне, которую называл своею. Не его эта Война, говорила ему Дервла: нет за ним никаких долгов. Элиза умоляла его остаться, ради ребенка у нее под сердцем. Он сказал, что должен, и никто не выгонит ни их, ни Дервлу, ни другую их родную душу с этого места. Война-то будет короткой, с зимы до весны – федералов вон какая туча. Дервла поможет дитю появиться на свет, потом даст ему знать об этом. Припасов у них перезимовать достанет, а он вернется свободным человеком, которому больше не надо прятаться, с отменной винтовкой, какие положены стрелкам, на добром коне, каких дают в Седьмом кавалерийском. Элиза сказала: под чужим именем ему не сбросить груз прошлого. Он ей ответил: имя, под которым он бежал, чужое, всего лишь шрам, отметина на коже. В руке он держал свидетельство о зачислении на военную службу, где значилось выбранное им имя. Вот его имя – боевое имя, которое ни у кого потом не вызовет сомнений. Лучше быть бойцом-юнионистом, чем прятаться здесь, дожидаясь, когда победа принесет им свободу. Все они сейчас безымянны, но он еще заслужит свое боевое имя и вернется, чтобы предъявить права на эту глушь, где они возделали землю. Дервла хоть и называла его своим сыном, но переубедить не умела. И ушел он пешком на Войну, оставив им лошадь, чтоб впрягать в повозку.
Первые полгода никаких вестей. Его солдатская открытка-фотография – carte de visite[4], присланная в конце шестьдесят первого года, будто развалилась пополам, однополчане в форме вымараны, на месте его прямого взгляда и гордого выражения лица незаполненный контур. Дервла опознала все детали: мундир янки оказался маловат и на нем не застегивался, его собственные панталоны, рубаха, широкополая шляпа. Выбрит, только аккуратные усики, волосы острижены коротко. Очередной стрелок-федерал, отбросивший всяческие мысли о самосохранении ради дела юнионистов. Небольшой оттиск на картоне, четверо солдат позируют на воздухе с длинными винтовками, и Элизе он был очень дорог. Явно сельские жители, на уклоне, над толстым стволом дерева, которое они, видимо, только что повалили. В позах читается разное: самоотверженная верность долгу, настороженность, изумление. Лишь он стоит, расправив плечи, выпрямившись во весь рост, будто перед лицом противника. На голове фермерская шляпа, а не юнионистская фуражка, которые остальные с лихостью надвинули на лоб или заломили назад. Дервла эту carte de visite ненавидела и все же завернула в муслин и прихватила с собой – показывать командирам юнионистов или врачам в Александрии. Александрия, как прочитала Элиза, была городом госпиталей, сюда поездами и паромами везли раненых со всех вирджинских полей сражений. Видела она и список на плакате: десятки госпиталей. Самый большой на пятьсот раненых – в деревушке у подножия их гор столько душ не наберется. Он наверняка изменился в сравнении с тем, каким они его знали. Наверняка его никто и не видел толком, лежит в беспамятстве или изувеченный на койке среди множества палат с другими такими же, но если она его найдет, то узнает по шрамам на груди. Его свидетельство о зачислении на военную службу она свернула в тугой свиток и обвязала сыромятным ремнем, чтобы не повредить, – может, если она произнесет имя или покажет на бумаге, он откликнется. Хоть раненый, хоть изувеченный, он ее признает, если она окажется рядом. Почует ее, если ослеп или весь перебинтован. Он сильный, его просто так не сломишь.
Прошли месяцы и годы с его ухода, а Дервла все видела его в клубах пара, поднимавшихся над костром, на котором она летом готовила, он маячил среди сполохов пламени в облаке, рассеченном горящей щепой. Выпавшие ему тяготы и опасности она ощущала на расстоянии все долгие военные годы, как ощущала свет зимнего солнца или тень, внезапно упавшую на руки.
Но с начала мая нынешнего
