Полковника заинтересовал Первов. Мол, вот он — где. А там, где он должен быть, — его нет!

Первов — дежурный по лагерю. Обязан по уставу встретить полковника рапортом: «Товарищ полковник! За время моего дежурства никаких происшествий в лагере не произошло! Докладывал дежурный по лагерю капитан Первов!»

Полковник же, выйдя из своего «газика», увидел иное: дежурка пуста, в лагере бардак, бегают собаки. Для того полковник и приехал внезапно — чтобы выявить истинное положение дел в лагере — в их естественном свете, а не в показном.

А Первов только на минутку отлучился — вместе с помдежем выручать ёжика побежал. Его наши собаки обложили — играючи, но с азартом. Вот он — свернулся в фуражке.

Полковник должен понимать — всё-таки не строевая держиморда. Нет, пошёл вразнос — дескать, в лагере бардак, а вы развели тут лирику Рильке! На территории!

А как тут без лирики? Всегда ведь что-нибудь да прорвётся на территорию: то ёжик вшивый, то кабан сивый — обыкновенные типажи, если есть летний лагерь, а вокруг него — всё остальное, нелагерное. Летнее.

В прошлом году тут кабан пронёсся. Откуда? Почему? На песчаной дорожке остались его следы. Вроде где-то торфяники горели — вот и пронёсся. Но почему седой? — спрашивал сержант Дзапоев, единственный, кто его и видел (недавно демобилизовался), — кабан — чёрный! Был и лось.

Лагерная библиотека всё время находилась в состоянии некоей каталогизации. Практически это мероприятие предполагало полное уничтожение всего того, что ГлавПУР (Епишев) считал ненужным балластом, накопленным за несколько лет. Балласт по приказу начальства сжигался на кострах — втайне от того же начальства, потому что жечь печатное слово — это мракобесие.

Ответственный за каталогизацию капитан Захарченко говорил нам, рядовым исполнителям: «Просто бросать книги в костёр — запрещается! Предварительно их надо сактировать, списать как макулатуру и разорвать на мелкие части. Чтобы затем уже сжигать не печатную продукцию, но — мусор, бумажную рваклю, как говорил Незнайка».

Конечно, никто ничего не актировал и никуда ничего не списывал. А разрывать книги на части — дело трудоёмкое и утомительное. И бессмысленное — какая разница, в каком виде им гореть?

Вместе с «Новым миром» Твардовского горели и его хулители — «Октябрь» Кочетова и «Огонёк» Сафронова.

Пробовал я выдирать из журналов нужное — лично для меня. Но и среди остального, вроде бы ненужного, попадалось много интересного. Сидя у костра, я зачитывался и публицистикой, и критикой, и мемуарами. Вот, например, этот, как его… — мерзкий тип, мракобес, но интересен в описаниях природы. Ну и как тут быть? Выдрать и сохранить природу? В конце концов оттащил я всё то, что ещё не сгорело, в свою каморку. Там отсортирую. Несколько журналов осталось валяться на сцене. На них-то и наступил полковник Молочков:

— А это что за колокагатия такая? (в смысле «каталогизация»). Почему не уничтожены?

Объясняю:

— Произведения фронтовиков, авторов, переживших ужасы войны. Её суровую правду. — Показываю «Об авторе»: — Вот фронтовик, и — вот!

«Мёртвые сраму не имут» Бакланова 1961 года. «Живые и мёртвые» Симонова, «Мёртвым не больно» Василя Быкова. Всё — о войне. Так же, как «Пядь земли» того же Бакланова и «Солёная Падь» Залыгина.

Зря я об этом сказал. Оказывается, из-за этих фронтовиков Епишев и поднял бучу в «Правде» и в «Красной звезде»: «Под видом правдоподобия расшатывают устои. Дегероизация. Подрыв авторитета».

— Ты что, не понял? Приказ — на ликвидацию! А не на фильтрацию. Выполняй! Делом надо заниматься, а не разводить тут…

— А я — в личное время, товарищ полковник.

— А личного у бойца — только зубная щётка. Она же — сапожная. На весь взвод. Об исполнении доложите!

— Есть, товарищ полковник!

Для виду сжёг несколько гонителей Твардовского — хрен с ними, так им и надо: призывали к расправе — вот её и получите! — горите!

Среди журналов, спасённых мной от костра, многие пахли лежалой бумагой, а совсем новенькие — типографской краской. Конечно, первые горели лучше последних — как уже хорошо просохшие.

Обложки цвета промокашки: голубоватый «Новый мир» и розоватая или лиловатая «Москва», а то и белая. Оливковое «Знамя». Синеватый «Октябрь». Листал один, откладывал, брал другой, читал по диагонали. Многие места запоминались сами собой. В «Мёртвым не больно»: «Лёнька! Ты жив. Лёнька!» — «Да вот видишь. А ты?»

Или слова мудаковатого старшины, похожего на моего — музвзводовского: «Молчать, когда разговариваете со старшиной!»

Наверное, так когда-то говорил солдату и фельдфебель — ещё при Петре Первом.

Там же, в «Мёртвым не больно», не веря глазам своим, прочитал про Коваля, второстепенного персонажа, молодого автоматчика: «Коваль сопит и замирает на дне (воронки)». В этом месте я вложил в журнал лист подорожника — на досуге посмотрю, что там дальше.

Нашёл я там и лирику Рильке, и Лорки, но одной находкой — романом — я был потрясён настоящим образом: в этом романе на московский довоенный быт накладываются новозаветные события, а в коммуналках хозяйничают черти, творящие чудеса.

Приехал фотограф с большим барабаном и медной тарелкой — для строевой. Про мои видения сказал, что это — примитивный фотоэффект.

Просто воздух внутри каморки приобрёл иную плотность — отличную от плотности снаружи. Ну, надышал я тут, набздел. А от этого происходит конденсация пара и образование преломляющей среды. Поэтому проекции людей, прошедшие сквозь такую среду, тоже преломляются и ходят по стене вверх тормашками. Откуда берутся такие проекции? От любых твёрдых тел, вставших на пути солнечного луча, направленного в щели нашей каморки, — и от деревьев с шевелящимися на ветру ветвями, и от трёх собак, приживалок при лагерной кухне. Все — перевёрнутые.

Сфотографировать такой феномен невозможно: светосила плёнки не позволяет, а если каморку осветить, то феномен исчезнет.

Всё же попробовал, щёлкнул пару раз — наудачу.

Начало августа — время ещё летнее, но именно в это не положенное для них время как-то ночью грянули заморозки, на стенах выступил иней, а пол, кажется, покрылся ледком. Летние одеяла не грели, электроплитка работала с капризами и в четверть силы, хоть и была включена на полную мощность цифры 3. Мы задубели. Но жить — надо. Соображать.

Первая мысль: развести костёр из журналов — в ведре, как в печке. Возражение:

— Спасённые от костра — опять же — в костёр?

— Ну, судьба у них такая!

— Нет! Ведро отменяется. В нём — засохшая нитрокраска. Вся наша хибара — дощатая, и сцена