Долго я разглядывал эти полустёртые, взятые из разных журналов репродукции, тенденциозно подобранные. Спрашиваю у начклуба:

— А где мы пальму возьмём?

— Из стоматологической поликлиники привезут.

Привезли. Значит, давай выгружай и тащи её — в бочке! — на третий этаж. Ожидалось, что начальство похвалит капитана, мол, грамотно подсуетился.

Но полковник, увидев пальму, сказал:

— Рецидив готики!

Значит, тащи её назад. Куда? Пока — в мастерскую.

Начклуба сказал, что полковник высказался так же и о портрете Жукова: «Рецидив готики!» — когда Жукова уволили с поста министра обороны. Раньше этот портрет висел в клубе, теперь — лежит, стиснутый клубным хламом в моей мастерской. Туда я и журналы запихнул несгоревшие — за бочку с пальмой вечнозелёной.

Чувствовалось, что полковник Жукова не любил, как и его шеф Епишев. И Хрущёва. Говорит:

— Видел в архивах ЦК фото 25-летнего Хрущёва с галстуком-бабочкой. Представляешь? — спрашивает у меня доверительно, по-граждански, вразрез с уставными отношениями.

Это у него такое бывало. Вдруг скажет задумчиво:

— Гречко, Павловский — украинцы, Якубовский — белорус. Малиновский — караим, знал в совершенстве испанский, французский и немецкий. В отличие от своего предшественника Жукова, который умел только по матери.

Или — так же доверительно и по-домашнему:

— Ну, как дела?

А ведь в армии задавать вопрос «Как дела?» не принято. Об этом говорил Гриша-гегельянец (тубист ор нот тубист):

— Все находятся друг у друга на глазах, знают, какие тут могут быть дела. Рутинный казарменный быт. Сплошняк из принудительных действий. «Как дела?» — вопрос в нашей среде — вопрос марсианина, значит — мудацкий. Или — издевательский, за что среда сама и накладывает взыскания на вопрошающего. Справедливо накладывает!

Ещё Гриша говорил, что он восхищён существованием СССР и его разумным устройством. Как подучится — подаст заявление о приёме в партию. Я его предупредил насчёт Гегеля: в казарме его читать нельзя.

— Почему? Спроси у Епишева.

Отвечаю:

— Женский локоть, просвечивающийся сквозь белую блузку, у меня получился как испачканный телесной краской рукав. И чем больше я работаю над этой деталью, тем больше её порчу. Сказывалась привычка писать а-ля прима (сразу) и отсюда — неумение терпеливо наносить слой за слоем — только на очень хорошо просохший слой.

Полковник:

— Да и сроки у нас тут фронтовые, не располагающие к длительным лессировкам. Так что пиши, поторапливайся!

Получается: «Пиши „Письмо с фронта“». То есть — само письмо и пиши.

Отсюда и дружеские подначки с разных сторон:

— Ну как, писатель, написал письмо с фронта?

Кто ещё писал письмо с фронта?

Запорожцы — турецкому султану. Ну, не с фронта, а с места боевого сосредоточения.

А что? Почему бы мне и не написать нечто дневниковое, о настоящих событиях. Конечно, никаких событий тут нет. Значит — об отсутствии событий. О регулярном затишье. На фронте такое бывает.

Хорошо, что есть заглавие, от которого можно отталкиваться: «Письмо с фронта».

Письмо адресовано Городу и миру. Письмо зачитывает вслух мальчик в пионерском галстуке с лампой синего света на голове, сверстник майора Мартынюка. А Молочков тогда постарше был, уже на фронт записался, но тут война кончилась.

А что сейчас? Чёрные полковники в его звании диктаторами стали, а он до сих пор не может решить, что надо делать с моральным кодексом строителя коммунизма. Вроде выдумка-то — хрущёвская, а его уже года три как спихнули. Значит, давай ломай внешнюю агитацию, почему до сих пор висит такой анахронизм?! Но оказывается, что специального указания «ломай» от ГлавПУРа не было. Более того: Епишев сказал, что вместе с Хрущёвым коммунизма никто не отменял, грех ломать кодекс его строителя. А если я уже сломал — по приказу Молочкова? Значит, давай восстанавливай!

Или вот ещё: стенд «Ствольная артиллерия — не пещерная техника!». Дались им эти пещеры! Понятно: «Вышли мы все из пещеры!» Как троглодиты. Таким образом полковник отозвался на некогда сказанное Хрущёвым: «Ствольная артиллерия — пещерная техника». Дескать, кроме ракет нам ничего не надо, ракет и кукурузы! «Перекос, понимаешь? — говорил мне полковник. — Давно пора выправлять. Действуй!»

«Артиллерийские» стенды тоже пришлось демонтировать. Я это безобразие понимал так: Молочков ожидал от Епишева поощрения за свои инициативы, а Епишев сказал ему: «Куда?! Поперёк батьки!»

Или — как мама: «Что это у тебя с глазом? Ну-ка, повернись. Кто это тебя так?» Но — без сочувствия, со злорадством. Для него ведь подбитый глаз — это пьяная драка, как раз — по части морально-воспитательной работы. Оскал имморализма.

— Никто, товарищ полковник. Просто Гомер упал.

— Какой Гомер?

— Слепой.

Гомер был приписан к клубному хозяйству как гипсовый бюст. Достался в наследство от довоенного ДК с артефактами.

О нём мы вспомнили, когда решили благоустроить нашу фотолабораторию — такой же, как и моя мастерская, бывший туалет без окон. Поставили стену, отгораживающую прихожую от всегда тёмной комнаты для проявки и печати. Застелили пол линолеумом, стены обили вагонкой, навесили полочки на разных уровнях. Мою мастерскую не благоустраивали. Такой я её и оставил — небытием пожалованный склад с вечнозелёной пальмой.

Очищенного и покрашенного Гомера мы поставили на полку только для красоты. Но потом рядом с ним стали военнослужащие фотографироваться. Приходили-то они в фотолабораторию ради иных снимков — для комсомольских и партийных билетов, но это — по службе, а в личном плане — многие рядом с Гомером хотели.

Наденут на него ушанку или в шинель вставят. В обнимку с бюстом или с бюстом на коленях — домой родителям или невесте послать — привет с места службы.

Фотолаборатория имела право запираться от всех и отпираться не по всякому приказанию. Иначе — пленка засветится. А чтоб не засветилось, видите, товарищ полковник, — сидим в темноте под красным фонарём. Нет, не разлагаемся, но — проявляемся и закрепляемся. Хотя красный свет, вы правы, действовал на нас негативно.

При этом свете мы не замечали, как мы сами красны, как долго мы тут сидим и хватит ли нам тут сидеть или надо добавить ещё. А когда мы добавляли, то красное вино в таком красном свете как невидимое переливалось через край, но и этого мы не замечали, лили ещё, а когда мы, не замечая чего-то ещё, вдруг это «что-то ещё» — сдвинули и это «что-то ещё» вдруг ударилось и разбилось, то тогда и мы сами ударили — вначале — по красному свету, а затем, в темноте — по друг