— А с Гомером вот что произошло, товарищ полковник. Вхожу я в лабораторию, нащупываю в темноте выключатель, а фотограф как раз Гомера на верхнюю полку переставил — рядом с выключателем, вот и свернул я его вниз, случайно. Пролетая, Гомер задел меня по глазу. Вот осколки. Можно склеить.

— Слепой, а в глаз попал, — сказал полковник. И про снесённую стену: — А это что за живопись дель токо? Скъявоне какое-то.

Всё — чисто, осталась одна невынесенная тачка со строительным мусором. А вынесли, то есть выкатили, мы их штук десять.

— Ремонт фотолаборатории, — ответил фотограф созвучно «лирике Рильке». — Разбор пространства.

А то: набор фактов без концепции. Но всё вокруг чисто, вымыто. Никаких следов погрома. Стены — нет, да. Но она — не несущая. А в баночке из-под майонеза ромашки стоят — находка секретчика: дескать, у самих у вас, товарищ полковник, лирика рыльце в пушку, вот вам и мерещится про других то, что вы сами на самом деле и есть.

— А почему фотограф — тоже подбитый?

— Так только что — с губы, товарищ полковник.

— А руки — почему в волдырях?

— Пилил дрова без рукавиц.

— А я-то думал: «Все от смеха обоссались — вот и ошпарились».

— А почему у секретчика вся голова в зелёнке? — не спрашивал. Пилотка глубоко сидела. Без пилотки была бы у секретчика черепно-мозговая травма. А так — ушиб со ссадинами.

Второй раз на моих глазах секретчик ходил перевязанным, как раненый воин. Странно, почему ему всегда попадало. Почему — бешеный? Не больше, чем другие.

Медбрат, перевязывавший секретчика, должен был доложить дежурному по части. И дежурный по части — не доложил. Все могли бы пройти по этому делу. Делу секретчика.

Поскольку фотолаборатория всё время благоустраивалась, наша разрушительная в ней деятельность была похожа на уже известную всем — созидательную. Несвоевременную, разумеется, — ввиду военного положения.

А ведь сам же недавно и предупреждал нас:

— Ребята, дело нешуточное, распускаться нельзя, — и ключами своими гремел, и грушей вертел.

— Спрячь, — говорим, — потеряешь.

Нет, кроме шуток, уж он-то в этих делах сечёт, как бог (Гермес, если секретчик). Объясняет:

— Приходит пакет с нарочным. Вскрыть командиру части. Вскрыл — и весь состав из лагерей в казармы вернулся. Чуешь?

Так он говорил ещё в начале августа. Мы-то как раз тогда из лагеря и вернулись, а фотографу дали трое суток губы. А потом добавили ещё. Как отсидит — отпразднуем.

— В том-то и дело, что…

Это был наш любимый тост:

— В том-то и дело, — говорит кто-то из нас, — и все хором: — Что!!!

А в чём оно — это дело — пока неизвестно, но психоз — возрос. Приказано: всем офицерам и макаронам ночевать в казармах, увольнения отменить. Чуешь? — и ключами гремит, и грушу вертит, — и что ни день, то новый пакет приходит — цвета отличного от предыдущих: от светло-голубого к розовому. Следующий шаг — к красному — сигналу полной боевой готовности. А это — в ружьё!

— Почему — в ружьё? Как-то по-детски звучит. В ствол! Время-то вроде мирное, войны нет.

— Нет, так будет! Вот майор Бушуев, а он воевал, один из немногих, так и сказал: «Всё, ребята, достукались. Кончилась ваша лафа, завтра служба начнётся!»

А какая она и где начнётся — неизвестно. Посмотрим, что будет завтра.

Завтра фотограф с губы вернулся и наши в Чехословакию вошли. Я сказал:

— Здравия желаю! Извините за вторжение!

А секретчик сказал:

— Ну, слава богу, что — не в Америку и не в Китай.

— С возвращеньицем!

После губы Юра чувствовал себя как побитый пес — всюду виноватым. Но иногда вдруг взбрыкивал: посреди разговора — кулаком об стену:

— Ну, всё!

Понятно: нервишки. Поэтому мы его подбадривали:

— Ну, всё! — это тоже пёс, то есть тост.

— Да пошли вы все! — раздражался он, а мы говорили, что при желании — это тоже тост, но, если такого желания нет, тогда и говорить не о чем. Просто помолчим. Со светомаскировкой у нас всё было в порядке. Свет у нас был загорожен, а вот на голос могли прийти.

— Кочумаем пьяно!

— А что такое Америка? Техника! Китай? Люди! Точнее — астрономические массы. А Чехословакия — это что? А? Не слышу. А? И не вижу. Вот что такое Чехословакия.

А ключами он гремит и грушей вертит потому, что подполковник Соколов, начальник строевой части, бюллетенит и все эти секретские атрибуты должны быть при секретчике лично. В кармане такая груша — труднопомещаемая. Особенно в сидячем положении. Вот и вертит в руках. Говорит: «Время собирать глыбы. Конгломераты!»

Теперь вместо «на китайскую границу» все стали говорить: «Поедем в Чехословакию». Но я туда не поеду. Если пошлют — штык в землю! — откажусь. Пусть отдают под трибунал. Я — за Дубчека и — за социализм с человеческим лицом. Ат жие Дубчек! Ат жие Свобода!

Друзья сказали, что теперь они обязаны доложить о моих словах полковнику. Чтобы не оказаться соучастниками ведения вражеской пропаганды в армейских подразделениях во время боевых действий.

— Нет, я, как честный человек и сын офицера, должен сам доложить о своём решении полковнику.

— Но — только когда пошлют, — удерживали меня друзья, — а пока сиди, не рыпайся.

Полковник сказал:

— Вот тебе боевое задание — стенд. Точнее — серия стендов. Рисованный заголовок: «Социализм с человеческим лицом» — с большим вопросительным знаком и с таким лицом, с такой харей… Ну, ты понимаешь.

— Так точно!

— Лицу желательно придать портретное сходство с Дубчеком. Это ведь его выдумка — с человеческим лицом. Умник! А до этого он с каким был лицом? В киргизской школе, в Бишкеке? С ангельским? А в Москве, в ВПШ он с каким лицом учился? Со свиным рылом — вот с каким. С неблагодарным. Держи газету, он тут крестом помечен.

Как сказать, что это противоречит моим убеждениям — рисовать Дубчека в гнусном виде?

— Потому он и сделался реформатором, — продолжал полковник, — что вышел из семьи реформистов — лютеран, протестантов. Заметь — тема для карикатуры: прирождённый реформатор, урождённый протестант. И ещё тема: Дубчек, будучи слесарем на заводе «Шкода», изготовлял снаряды для вермахта. Конечно, не по своему желанию, а по принуждению, но