В том же почтовом чемодане секретчик приносил и выпивку, а для меня специально — польский журнал «Шпильки». Его мне выписывали родители — на адрес нашей части — противозаконным, с точки зрения Епишева, образом. Военнослужащие в казармах имели право читать только то, что было утверждено ГлавПУРом.

Разрешённый список постоянно сокращался и в конце концов дошёл до «Красной звезды» и уставов: внутренней службы, караульной службы, дисциплинарного, строевого.

Почему именно «Шпильки»? В оформлении «Шпилек» активно использовалась авангардная графика, в наших журналах, увы, невозможная. Точнее, авангардным был подход к иллюстрированию, а сами иллюстрации были разностильными — и экспрессивными, и сюрреалистическими, и реалистическими, и наивно-примитивистскими. Многие художники «Шпилек» работали и в плакате — польском, лучшем в мире. Плохая полиграфическая база журнала (тоненькая бумажка и двоящийся контур глубокой печати) компенсировалась выдумкой, художнической изобретательностью. В каждом номере был свой макетный сюрприз. Ну и обнажёнка — в самых разных решениях.

Чтобы понимать подрисуночные подписи и некоторые тексты, например Славомира Мрожека, я взялся за изучение польского языка — по самоучителю. И очень скоро научился говорить по-польски с самим собой:

— Чи пан Марек Калиновский ест в дому?

— Так точно!

До этого я уже кое-что знал:

— Уроджилем ше я в Кордобе.

Так говорил безумный Пачеко из фильма «Рукопись, найденная в Сарагосе».

Как-то в мае, по моей просьбе, секретчик купил на почте чешскую газету «Руде право».

«Мой польский язык, пусть поверхностный и неглубокий, всё-таки ближе к чешскому, чем русский» — так я думал, желая в конце концов разобраться в том, что там, в Чехословакии, происходит — с точки зрения другой стороны, чешской. А с нашей стороны — если почитать нашу «Правду», то они там все рухнули с дубчека, но нам говорить об этом — прямо! — как-то неудобно. Пусть они сами о себе скажут: «Да. Рухнули, виноваты».

Посмотрел. Вроде ничего особенного: улыбающиеся прохожие у памятника святому Вацлаву, рядом — Национальный музей, знакомый мне по лекциям о ретроспективных стилях XIX века: неоренессансе и необарокко. Пражский град. Новоизбранный Дубчек выступает перед съездом с речью, ничем, как мне показалось, не примечательной, кроме слов, которые мне удалось перевести как: «Устаревший стиль руководства — тормозит развитие общества».

Ну, об этом я не раз читал и у себя — по-русски, в «Правде». В том числе про бюрократов и волокитчиков. С карикатурами Кукрыниксов и Бориса Ефимова.

Что ещё? Баррикады в Париже, Европа бурлит, Мадрид горит.

В летние лагеря музвзвод наезжал только на открытия и закрытия. Там его самодурство не распространялось. С его музыкальной службой справлялись: ежедневно — воспитанник Аветисян, голос — корнет (подъём — завтрак — обед — ужин — отбой) и иногда, на строевой — фотограф, голос — большой барабан.

В лагерях я по-прежнему отвечал за наглядную агитацию, но — уже в полевых условиях. Работал — на сцене лагерного клуба — без занавеса, под открытым небом, посреди широкой пересечённой местности. В этих условиях гуашь и темпера смывались, работал только маслом: текущие щиты и «Тачанка» Грекова.

Спал — в тесной каморке, приделанной к заднику сцены. Чулан с пауками, но — с какими!

Однажды, проснувшись по сигналу «подъём», я увидел, что по стене каморки ползут и мечутся какие-то дымчатые создания. Окон в каморке не было, была — тьма пещерная. Но из щелей пробивались внутрь кое-какие солнечные лучики — в их-то свете и бесновались на стене мои гости, последние, как я подумал, не успевшие убраться восвояси представители сонного царства — не пауки, но некие оживлённые иероглифы, пиктограммы. Со сна не пойму, как это всё понимать. Уснул.

Проснулся оттого, что взвод с песнями по моим ушам прошёлся — строем — на завтрак. Посмотрел на стену — та же картина — идут! Долго я их разглядывал, пока, наконец, не понял, что передо мной действительно живая, то есть не застывшая, а постоянно изменяющаяся картина, но только перевёрнутая вниз головой.

Вижу: вот это — идущие по верху ноги, а вот это — несомые внизу головы — вполне человеческих фигурок. Одна вроде машет руками, наверное, кричит (снаружи действительно слышится отдалённая брань и собачий лай), при этом я выворачиваю свою голову так, чтобы получше разглядеть её книзу лицо, и оно мне кажется знакомым. Но — не по выраженью глаз, конечно, потому что внутри силуэта ничего, кроме тени, нет, а по всему силуэту в целом. Так полевая мышь, бросив взгляд высоко в облака, способна мгновенно отличить по деталям силуэта неопасную кукушку от опасного ястреба. Полковник Молочков!

Его фигура дрогнула и поползла в тёмный угол каморки, перебирая ногами по потолку. Но я уже натянул сапоги, уже успел кое-что поправить в этой чёртовой темноте, слышу, как ведро с окурками покатилось, вот я и молоток схватил с табурета, вот и табурет упал, и кисть, слава богу, нашлась, и вот он — грохот кулаком по доскам, чтобы ему немедленно открыли, — вот он — начальственный гром — владыка казнящий.

— Входите, товарищ полковник, тут не заперто. — Я откидываю крючок.

Пещера моя освещается солнечным светом. Видно, что я не дрыхну, не позорю политотдел. Ни о какой попойке не может быть и речи, потому что бутылок нигде не видно, даже при таком внезапном свете. Без гимнастёрки? Да. Потому что работаю на солнцепёке, не прохлаждаюсь. Вон на сцене лежат щиты, пахнут краской. Я их разрисовываю — вот кисть. И прибиваю к ним буквы из пенопласта — вот молоток. А — какого чёрта — да, действительно — стою впотьмах? — вопрос по существу. Войдите сами — и вы увидите.

Я закрываю за полковником дверь. Теперь мы оба во мраке.

— Смотрите на стену. Видите, что там — не стене? Это люди, но — вверх ногами.

Полковник молчит, слышится лай собак. И вдалеке — трансляция по радиостолбу: производственная зарядка.

— Всё это, товарищ полковник, — в пределах понимания, но — вниз головой. Вот эта фигурка — наверное, капитан Первов. Узнаете? Грузный такой, идёт,