Думаю: «Это сколько же времени и сил потребуется для сноса такого гигантского, вросшего в землю сооружения? И — какие катаклизмы повлечёт за собой его снос? И доживу ли я до того времени?» Ясно одно: мысль остановить нельзя. Ни прогрессивную мысль застройщиков, ни мою — обывательскую, ретроградную.

Наверное, о таком единстве и борьбе противоположностей когда-то говорили и в Доме политпросвещения: «Диалектика!»

Диалектика, которая на своём новом витке перешла в метафизику.

В том смысле, что пива теперь везде — хоть залейся.

* * *

В 1976 году нам сказали, что наш дом идёт под снос и его жильцы должны срочно переселиться по одному из пяти предложенных адресов. Это принудительное мероприятие мы понимали в смысле улучшения наших жилищных условий — без соседей, с ванной и с горячей водой.

При переезде было много чего разбито и поломано, в том числе пианино «Линдэ энд Вайнберг», дедушкино приобретение начала века.

— Эта рухлядь трещит по швам! — сказали грузчики, кое-как спустив пианино с третьего этажа на улицу. — В машину мы его загружать не будем: такое развалится — всех прибьёт.

Поставили в подворотне, за приворотной тумбой.

Последний гвоздь

Моя бабушка, Анна Петровна, запрещала мне рисовать случайные физиономии и оставлять их где попало. Даже во дворе на снегу. Однажды её знакомый, вот так же, как я, — чертил каких-то чертей — просто так, за разговором, — а кто-то донёс в органы: «Троцкого рисует!» Или: собралась как-то на октябрьские праздники большая компания; крепко выпили, стали бороться на руках: «Ты будешь Троцкий, а я Сталин». Кто победил — неизвестно, но один из собутыльников донёс на обоих. Взяли всех.

А мама запрещала мне считать вслух вагоны мимо проезжающих электричек. «Потому что это — сбор шпионских сведений».

Мама тоже рисковала — слушая с друзьями некогда запрещённых Лещенко и Вертинского. Говорила: «Если б кто донёс — статья. Какая — пятьдесят восьмая».

В связи с его похоронами вот что я запомнил.

Утром мама — вся в слезах — поставила меня на подоконник под открытой форточкой — слушать прощальные гудки заводов и фабрик.

Пять минут молчания…

И тут мне приспичило:

— Хочу в уборную!

— Молчи, терпи! — говорила мама.

А ведь я терпел ещё до пяти минут молчания, когда мы стояли и молчали под траурную музыку из репродуктора, — долго терпел и ничего не говорил, а тут… Очень уж мне не хотелось огорчать плачущую маму, но я всё-таки сказал, что больше не могу. «Ну ладно, беги». Я слез, а мама продолжала стоять у открытой форточки по стойке смирно.

До сих пор не знаю — была ли это мамина личная выдумка или так поступали все. У открытой форточки по стойке смирно.

Тогда мы жили в 3-м Неглинном переулке — между Неглинной и Жданова (Рождественкой), рядом с Трубной площадью — Трубой, нашей Ходынкой.

Помню оцепление на ул. Жданова перед Рождественским спуском — солдаты и грузовики. «А в грузовиках — трупы лежат штабелями» — об этом по секрету сообщали очевидцы. Я вроде бы тоже был таким очевидцем, когда мама, отчаявшись прорваться к Колонному залу сквозь оцепление, решила спрятаться вместе со мной в одном из грузовиков — в кузове, под брезентом. Фронтовичка-мама думала: «Авось солдатики куда-нибудь вывезут». Но, приподняв брезент, увидела штабеля. Это зрелище ее отрезвило. Мы вернулись домой. Благо дом был рядом.

— Конечно, это было какое-то наваждение, — впоследствии говорила мама.

И всё-таки мы попали куда надо. Не в тот день, позже. На Красную площадь.

Вдоль Кремлёвской стены стояли траурные венки. Их можно было потрогать. Один венок показался мне особо примечательным — «от духовенства».

Помню, как я с трудом читал перекрученные на лентах надписи, как подошедший к нам милиционер попросил «маму с ребёнком поскорее покинуть площадь» и затем проводил нас туда, где народ не толпился.

Возвращаясь к этим событиям, всегда мысленно благодарю этого милиционера, хотя на Красной площади ничего такого не было, как было у нас — там, на Трубе. А что там было — я узнал не сразу. Говорили: «Давка… Вредители… Шилом в зад конной милиции… Сбрасывали в канализационные люки… Штабеля…» Потом перестали говорить — «распространять слухи».

Ещё эпизод. Замечаю, что портрет Сталина, всегда висевший у нас над письменным столом, вдруг исчез. Почему? Родители сказали, что со временем он пришёл в негодность — мухи засидели. Мне показалось, что родители от меня что-то скрывают.

Весну пятьдесят шестого. Решения двадцатого…

N. B. Когда-то трактирщик Паливец убрал портрет императора Франца Иосифа, ссылаясь на тех же мух. Наверное, история знает много похожих случаев.

Восемь лет спустя он был похоронен вторично, без человеческих жертв.

В отличие от первых похорон эти похороны были настоящими, потому что «тело усопшего наконец-то закопали».

Возможно, самым главным мероприятием в ряду «вторых» похорон оказалась публикация повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Говорили, что так был вбит последний гвоздь в гроб Сталина.

«Уходя на тот свет, не забудь выключить этот!» — когда-то я сочинил этот афоризм, пародируя надписи, висящие в наших коммуналках, вроде: «Уходя, выключай свет!» Или: «Стучи!» (звонок не работает) и «Не стучи!» (вёдрами).

Наш коммунальный быт на Неглинке был таким же, как и прочий московский, — все соседи жили в ущерб друг другу, но — в духе взаимовыручки. При этом: жгли в уборной газетку для оздоровления воздуха, а деньги и облигации хранили в ящиках с бельём.

Самым тесным и поэтому конфликтным местом коммуналки была кухня. Мне казалось, что «кухня — это заведенье для взаимного съеденья» — особенно во время предпраздничной готовки, где главным продуктом были скандалы, а не пироги.

После готовки я приглашался в комнаты Татьяны Филипповны и Ольги Дмитны. Там я получал тарелки с пирогами — для передачи моей бабушке, которая с ними не разговаривала и они с ней — также. А бабушка в ответ, молча же, передавала им свои пироги — через меня же. Потом они напоминали друг другу про тарелки, что тарелки «не к спеху», и их разговор возобновлялся.

Мне нравился этот обычай — одаривать друг друга пирогами после готовки: таким трогательным образом коммунальная этика охраняла свою систему от распада.

Мне всегда вменялось в обязанность выносить вёдра с мусором — по чёрному ходу — вниз, в подворотню, к ящикам «для отходов». Там я стучал вёдрами о край ящика — по возможности тихо, — но подворотня разносила этот стук на весь переулок. 3-й Неглинный. Не забуду и звук