Позже бывалые люди объяснили мне, что я тогда наверняка вторгся в неприкосновенную территорию цапли, с её гнездом и птенцами. В таких случаях (описанных в специальной и художественной литературе) цапли завлекают непрошеных гостей в болото, откуда меня счастливым образом вытащил грубый оклик из матюгальника: «Коська, ты где?!»

Это не там

Обычная деловая спешка, нарастающая.

Хорошо бы остановиться, передохнуть.

Своим попутчикам я сказал: «Вы идите, а я вернусь за курткой». Или — что я там оставил?

И где.

Кажется, в киностудии им. Горького или во «Всё по душе».

Не куртку, но безрукавку зеленовато-серую. Наверное, с деньгами в нагрудном кармане. В брючных-то я проверил — денег нет. Есть — бумажки с небрежными рисунками поверх записей «что купить». «Это надо записывать!» — сколько раз я говорил так, когда записывать не было никакой возможности. А тут — что-то уже записано. Что?

Какие-то тупиковые переживания: «Как я доеду до ВДНХ (студия Горького) и до Савёловского вокзала („Всё по душе — с нашим какао и коржиком!“), если все мои деньги лежат там в нагрудном? На стуле. И документы».

А вдруг и в нагрудном нет ничего?

Зачем же тогда мыкаться-то?

— Ладно, к чёрту куртку! — сказал я попутчикам. — Идём куда шли.

А куда? Если я их давно отпустил?

?..

И действительно — куда? — если вокруг — только два места имеются: ВДНХ и Савёловский. Больше некуда.

Ну, если некуда, то и идти никуда не надо. Сами придут.

Надо только на месте стоять, чтоб не потеряться.

Жду. Но — с нарастающим чувством тревоги.

Как у ямщика, замерзающего в степи: «Только б не заснуть!»

«Не спи!» — говорю я, но сказанного не слышу.

Надо крикнуть громче.

«Надо!» — это мысль такая, громоподобная, а что именно надо-то — услышать практически невозможно — мешают посторонние, как в рации таксиста, сообщения: «Это не там, это туда», — сквозь писк (пуль) и хохот (взрывов) грязного эфира. Шучу в ответ: «Как в рации танкиста» — и, кажется, начинаю всё понимать: «В рации — в разумении».

Не свой день

Как-то поймали меня на крючок — в Измайловском пруду. Там я ныряла и плавала в маске с трубкой и в ластах. Однажды вынырнув, я увидела на своем плече кусающую меня тварь с хвостом-рогатиной, как у сколопендры. Я резко смахнула её с плеча, но та оказалась насаженной на крючок наживкой. И чем энергичнее я пыталась освободиться от крючка, тем крепче он застревал в плече вместе со своей мерзкой наживкой.

Я заорала, но в маске с трубкой мой крик прозвучал как невыразительное «фу-бу». Никто не обратил на меня внимания; солнце по-прежнему светило всем, все ныряли и плавали. «А там, на берегу, — подумала я, — радуется идиот, который сейчас наматывает меня на катушку».

Этим человеком оказался некто Мирон — «благоухающий, между прочим. А вы?». С помощью своих друзей он грамотно вытащил крючок, — «Ничего страшного, только кожу зацепило», — обработал края раны водкой и наложил на рану листик подорожника. Друзья шутили, что это имя у меня такое — провоцирующее к поимке меня на крючок.

— Вы меня с удачей перепутали, — ответила я, давно уже привыкшая к однообразным шуткам насчёт моего имени.

— И никакая это не сколопендра, — успокоил меня Мирон, — но личинка — лярва — стрекозы. Существо, в конце концов, привлекательное — сразу же после его превращения в стрекозу.

А когда ребята предложили мне теперь уже как следует обмыть это дело — по-человечески — в честь нашей чудесной встречи, я сказала:

— Да идите вы все!

И пошла я дальше — решительным шагом, забыв про то, что в ластах так не шагают. Далеко не уйдёшь. Споткнулась, упала.

Лежу. Вижу, как мальчишка швыряет камешки в воду с подскоками. И как его мать говорит ему из-под шляпы:

— Немедленно пре-кра-ти! — Перелистнёт журнал — «Мебель» (в спальне, гостиной, столовой) и снова: — Немедленно…

У кого ещё был такой же широкий, как у лягушки, рот? У Буратино.

Швыряет, но подскоки у него не получаются. Сердито швыряет — как бы наказывая пруд за отсутствие подскоков.

Монотонные слова матери, сказанные себе под нос, звучали как угодно, только не как запрещающие. Может быть, даже — как поощряющие. Не «пре-кра-ти», но «раз-два-три». Швыряем на «три». Мне показалось, что они так и будут — вечно: мальчишка — швырять, а мать — повторять «немедленно». Немебельно.

Но всё вдруг действительно прекратилось — когда камень, вырвавшись из руки мальчишки, полетел не в сторону пруда, но — невероятным образом — мне в лоб.

Очнувшись, я подумала: «Вот он — не мой день! А вдруг и вся моя жизнь такой будет?»

До сих пор не могу забыть, как даже какая-то несчастная наживка, последняя тварь, сама на крючке — и та пыталась меня достать! Выкручиваясь и извиваясь.

Михаилу (равному Богу), соседу по лестничной клетке, эта история не понравилась. Потому что только последние дураки плавают в масках в вонючем пруду с нулевой видимостью и такие же дураки пытаются в этой воде поймать какую-то рыбу.

— Эх, Миня, а траектория?

На пути к совершенству

…Всему, что я достиг в этой жизни, я обязан выпивке. Спросите: «Ничего не достиг?» Нет! Крепко выпив и проспавшись и как бы переродившись заново и возненавидев себя за скотское состояние и бесцельно прожитую жизнь, всегда брался за достижения с удесятерёнными силами и, достигая, на радостях снова выпивал и засыпал, всегда просыпаясь от однажды услышанных и запомнившихся на всю жизнь слов, сказанных бабушкой в смысле «спи, не разговаривай» или по телевизору в смысле «субъект заинтересован не целью действия, но сопутствующими мероприятиями» или сочинённых мной самим, но — во сне и поэтому при пробуждении всегда ускользающих: «Ворчуну не спать хочется, но во сне ворочаться»…

VI. Прохожий, укажи, дружок

Казюкас

Три-четыре

Лабус дена[5], Таутвидас; венс, ду, трис — раз, два, три!

Грубо говоря, а мои попутчики, имея в виду голую правду, предпочитают говорить грубо, хотя,