половину своей академии под ульпан пустил? Ну, в смысле бесплатные уроки немецкого. Для украинских беженцев. По пятьдесят человек в классе у меня, просто пиздец. Вот такая благотворительность на старости лет, блядь. Мы с женой еще их у себя дома селим на свою голову. Так у нас одна девка поселилась, ну, из Николаева беженка, вроде, нормальная. А потом выясняется, что она уже в Швеции наследить успела. Ее бойфренда там на границе с двадцатью кило кокаина взяли! Двадцать кило! Ты представляешь, да? Вот так вот мы здесь живем, Александр. Такая у нас ситуация. Сашуля не даст соврать. У нас раньше, знаете, как шутили? Говорили, что русскому эмигранту в Германии всем хорошо, но бывает с утра проснешься, первая мысль: немцы в городе! А теперь «немцы» — это мы. Но мне-то, старому еврею, на хуй это все не сдалось. Мне бы на скрипочке пиликать, и ладно. А тут, блядь, пятьдесят человек в классе! Скажи мне быстро, Сашуля, у тебя моя книжка уже есть? Сейчас подарю. И вам, Александр, тоже. Не судите строго. Я же музыкант, а не писатель. Я одному другу-писателю сколько лет долдонил: напиши про меня книжку. Почему? Потому что таких историй больше ни у кого нет. А он все раскачивался, с мыслями собирался. Ну, я плюнул и сам написал. Называется «Чистое вранье, или Истории из жизни Ипы». Ипа — это я, меня так друзья называют. Ну, вы поймете, когда прочтете.
Внешность профессора не менее колоритна, чем его речь. Упитанный человек в облегающих кожаных штанах; седые длинные волосы, собранные в хвост; усы закручены концами вверх, как у Сальвадора Дали или Эркюля Пуаро. Когда-то, на первых порах эмиграции, он сменил дюжину самых невероятных работ — например, был массажистом и вышибалой в борделе («вышибалой не стремно, нет, я ж всю жизнь дзюдоистом был, это меня только сейчас, на старости лет, так разнесло»). Играл клезмерскую музыку во всех кабаках и джаз-клубах Вестфалии, организовывал фестивали еврейской культуры, выступал перед многотысячной толпой на площади перед Кельнским собором, который он называет «Домский собор» (от немецкого Kölner Dom). Теперь он — профессор музыки, еврейский активист и благодетель украинских беженцев в одном лице. Его академия занимает половину подвала большого блочного здания. Тут есть и своя студия звукозаписи, и небольшой концертный зал, временами служащий также и выставочным залом. Когда-то он устраивал здесь выставки Виталика и Ирис, а сейчас — выставку еврейских художников, прошедших через нацистские концлагеря.
— А вот картин Виталика у меня тут нет, к сожалению. Вообще он их друзьям не любил дарить. Почему? Потому что у него на этот счет своя примета была. Ему казалось, что если он кому-то из друзей картину подарит, они потом обязательно поругаются. Поэтому не дарил. Ну, только если по особому поводу. Вот я в больнице лежал, он мне прямо в палате что-то раз, и набросал, чтобы развеселить. Спонтанно, ты понимаешь? А когда у моей жены Наташки была депрессуха… Ну, она человек такой… переживательный, хоть и закрытый. И когда ей было совсем худо, Виталик подарил свою картину, над которой он двенадцать лет работал. Там смешанная техника — карандаш, фломастер, гуашь, акварель, я знаю, до хуя всего понамешано. И он ей ее подарил и говорит: эта картина называется «Наташкины тараканы», чтобы все тараканы из головы в эту картину перешли, понимаешь? Ну, это особый случай. А так-то картины все в Вене у Ириски. С Ириской они за всю жизнь, кажется, ни разу не поругались. А у меня картин нет. Но зато есть много фотографий. Показать?
На самой ранней фотографии молодой Виталик запечатлен с Лимоновым. Жгучий брюнет с модной прической семидесятых (напомаженная челка, бакенбарды), одетый во все кожаное. Лицо молодого Аля Пачино. Дерзкий взгляд исподлобья. Взгляд и облик крутого мужчины. «Он в молодости был писаным красавцем, Виталик». Таким его запомнил мой папа.
На следующей фотографии улыбающийся Виталик, уже сильно старше и солидней, с курчавыми длинными волосами, стоит рядом с одним из своих холстов. Фотография для каталога.
И наконец, целая серия фотографий уже пожилого Виталика в кругу друзей — в гостях у Эпштейна, на домашнем концерте, у кого-то на даче. Редкие седые волосы до плеч, кустистые брови, большой еврейский нос, поднятые на лоб очки. Тут он уже явно «из наших», похож и на моего дедушку Исаака Менделевича, и, судя по фотографиям из семейного архива, на дядю Леву, и даже отдаленно на моего папу. Во всяком случае, в то, что они братья, поверить нетрудно.
Последние фотографии — за две недели до смерти. Виталик — с палочкой, отечный и заросший седой щетиной, в глазах — влажный блеск, который бывает у хронически больных людей. «В последние годы у него сильно давление скакало. Не мог переносить длинные поездки там, перелеты. Сердечная недостаточность». На последнем снимке Виталик сидит на диване с Ирис, смотрит на нее влюбленным стариковским взглядом, она на него — нежно и весело, слегка кокетливо. За несколько дней до смерти.
Жарков этого последнего периода не застал: они поссорились несколькими годами раньше, когда он разводился. Виталик был категорически против этого развода, кричал на Жаркова. Так и не помирились. Но на похоронах немецкий журналист по фамилии Хорст, один из лучших друзей Виталика, сказал, что в последние месяцы Виталик часто вспоминал Жаркова и говорил, что он, Виталик, был сильно неправ. Надо сказать, этот разрыв — вполне в духе наших семейных историй, особенно если учесть, что Виталик, по-видимому, считал Жаркова своим приемным сыном. И, однажды поссорившись, так до конца жизни и не смог переступить через свою старую боль. Знакомый сюжет.
К середине дня погода налаживается, мы идем гулять по городу, и тут выясняется, что Эпштейн, кроме всего прочего, еще и выдающийся экскурсовод. У него свой выверенный маршрут, охватывающий как основные достопримечательности (осмотр Кельнского собора — с подробными описаниями всех архитектурных деталей и реликвий, причем тут уже никакого мата), так и историю кельнского еврейства, начиная с еврейских курий при императоре Константине и квартала Ратхаус в Средние века. Отдельная часть программы — экскурсия по «джазовым» местам, в каждом из которых в тот или иной момент выступал наш экскурсовод («А вот тут мы через две недели будем играть с Аркашей Шилкопером»). Но Жарков уже торопит: время пообедать. «Мне кажется, наш гость сильно проголодался». Мы идем в турецкий ресторан, чей владелец — старый приятель Эпштейна. Помимо турецкой кухни, там подают
