«По-моему, сейчас все этим занимаются, время такое». Похоже на то. Оцифровка архивов, геномное секвенирование и новые средства телекоммуникации создают идеальные условия для «копания». Странно вспоминать: еще лет десять назад главным способом трансатлантической коммуникации был имейл. И мы с московскими друзьями писали друг другу электронные письма, а не записки в мессенджере. Как же все изменилось за последние несколько лет! Настолько, что кажется, будто так было всегда. Надо ли говорить, что еще несколько лет назад мои нынешние изыскания в таком объеме были бы невозможны. А теперь можно запросто, не выходя из комнаты, шерстить архивы румынского еврейства или общаться с председателем ковровского совета ветеранов. Через анализ ДНК выйти на американца по имени Джоэл Тумаркин, правнука той самой Анны, что уехала в Америку, но в 1936‑м каким-то чудом вернулась в Москву повидаться с сестрами. Все доступно. Выходит, не только пространство съежилось, но и время. Ничего не стоит перекинуть мостик не только через Атлантику, но и через века.

Когда я размышлял обо всем этом до начала нынешних войн, мне казалось, что пошел обратный процесс — обратный рассеянию. Ведь если диаспора — это рассеяние каббалистического света в историческом времени, то воскрешение памяти, как личной, так и исторической, восстановление истории семьи должно быть сродни собиранию этого света обратно в пучок. Но что-то уж больно легок этот обратный процесс, подозрительно малозатратен. Можно собирать, не вставая со стула. И вот уже воскрешение становится компьютерной игрой, еще одним онлайновым способом времяпрепровождения.

Как превратить затягивающую компьютерную игру под названием «выстраивание генеалогического древа» в нечто большее? У меня ответ всегда один: учить новые языки. Эта область человеческой деятельности, кажется, еще не окончательно отвоевана компьютерными играми, силами упрощения и ширпотреба, хотя гугл-переводчик подступает все ближе. Всем известно, что новый язык обогащает человека новыми смыслами; но так ли это в данной ситуации? Можно ли проникнуть чуть глубже и понять чуть больше через изучение (воскрешение) языка, на котором говорили когда-то в моей семье, если тех, кто на нем говорил, давно нет в живых? Пойму ли я что-то, если вспомню утерянный в детстве румынский, выучу идиш и иврит? Не уверен. Но процесс затягивает.

Хотелось бы еще что-то понять про природу времени. Про расстояние и то, что достраивается умом, воображением… В детстве у тебя был недосягаемый огромный мир, и это захватывало. Сейчас — досягаемый, но захватывает не так. Может, сказывается возраст. А может, это принцип Гейзенберга: система меняется от самого присутствия наблюдателя. Весь мир становится узнаваемым и понятным (неудивительным) именно оттого, что он досягаем. Все меняется, стирается грань между реальным и виртуальным. Отношения с теми, кто находится по другую сторону Атлантики, временами оказываются ближе, чем с теми, кто физически рядом. Можно возразить: разница все-таки есть, она никуда не делась, ведь стоит отключить интернет, и все станет на свои места, останется только физическая реальность. Но это неубедительный аргумент. Да, можно отключить интернет. Но ведь можно и ослепнуть, и оглохнуть — что останется тогда? Какая физическая реальность? Скорее, этот мысленный эксперимент — не о грани между виртуальным и реальным, а о хрупкости всего вообще. Интернет стал еще одним органом чувств. И угроза его отключения (один из тех многочисленных навязчивых страхов, которые с нами с начала войны) — напоминание о том, насколько вообще зыбка наша связь с окружающим миром. Отключат интернет или, не приведи Господь, инсульт вырубит кому-то зрительный центр или область Вернике[52], и вся его реальность пойдет прахом. Физическая ли, виртуальная ли — не важно. Если реальность едина, то с появлением интернета она, эта единая реальность, стала богаче, но еще более хрупкой.

Что же касается природы исторического времени, она парадоксальна (Томас Манн не ошибся). Чем больше ты узнаешь о прошлом, чем больше подробностей вмещает прошедшее время, тем больше оно растягивается; то, что было, становится не ближе, а дальше. И стало быть, близость, о которой я пишу выше («мостик через века»), — всего лишь обман зрения, подобно тому, как вершина соседней горы (вот она, рукой подать!) по мере приближения становится все дальше. Об этой оптической иллюзии — мои давние стихи, посвященные памяти бабушки Нели.

Памяти Н. С.

Это живут и отходят ко сну.

В старости двигают кресло

ближе к окну. И садятся к окну

у батареи погреться.

С улицы слышится щелк соловья —

сигнализации. Эхо

звуков ничьих — как отсутствие «я»

у одиночества. «Это я»,

в тишине раздается, верней

слышится, не раздаваясь,

будто бы тот, кто всегда из дверей

так говорил, раздеваясь,

в темной прихожей оставил висеть

вместе с пальто эту фразу.

И магнитола, которую в сеть

год не включали, не сразу

голос подаст, от звучанья успев

собственной речи отвыкнуть.

Вслух не сказать, не прочесть нараспев.

Анжамбеманом не выгнуть.

Только мгновенное: акт бытия

как распрямленье пружины.

Миг, из которого в жизнь без тебя

вглядываешься при жизни.

На пол спадает ли женский платок,

кофе шипит, убегая.

В детство впадает ли мыслей поток,

пять городов огибая.

Просто квартира, где с детства знаком

говор курящих под утро,

и помещение, как сквозняком,

их разговором продуто.

Край, где живут и отходят ко сну

(здесь, на краю балансируй);

где придвигаешь поближе к окну

кресло свое. В бело-синий

смотришь просвет, непостижный уму

и протяженный незримо.

Все придвигаешься ближе к нему,

не сокращая разрыва.

Итак, будущее и прошлое — в тумане, а настоящее — рассеяние. И в то же время — собирание в пучок. Кажется, эти два процесса, хоть они и разнонаправлены, не противоречат друг другу. Как не противоречат друг другу физическая и виртуальная реальность. Но разница есть. В течение пандемии мы