с родителями виделись всего несколько раз, хотя живут они в пяти часах езды от меня — не ближний свет, конечно, но и не другой континент. При этом мы видим друг друга каждый вечер в экране айфона, иногда созваниваемся по несколько раз в день. Может быть, всем нам, Стесиным, Витисам, проще на расстоянии? Что поможет преодолеть барьер? Разве что болезнь. С тех пор, как папина «болезнь рассеяния» отняла у него мобильность, мы видимся куда чаще: оказалось, при необходимости в их дальние дали можно съездить и на день. Выехать рано утром, а вернуться поздно вечером. Все возможно, если очень захотеть. Так, помнится, в детстве дедушкин водитель Рудольф ставил рекорды по части быстрой езды между Ковровом и Москвой.

* * *

После 24 февраля общение с Жарковым прервалось, как прервалось естественным образом многое из довоенной жизни. Если история последних лет чему-то и учит, так это тому, с какой легкостью вчерашнее «главное» может стать неактуальным, ненужным, бессмысленным, а второстепенное — наоборот, выйти на первый план, давно исчезнувшее — неожиданно вернуться. Восемь лет назад я практически перестал писать стихи, решив, что привычная поэтическая форма в конец износилась, родная силлабо-тоника — атавизм, а верлибр — дело хорошее, но проза — просторней и многообразней. А в последние месяцы я, к собственному удивлению, снова начал баловаться виршами. Когда мир находится на грани исчезновения, мысли о том, что какая-то там форма себя изжила, кажутся нелепыми. Да и вообще любое искусство, а уж тем более рассуждение об искусстве, вдруг оказывается нелепым. «И все их разные искусства при нем не значат ничего». Все нелепо — кроме нелепых стихотворных строчек, которые сами собой лезут в голову.

Но жизнь, пока она есть, норовит при любых обстоятельствах вернуться в свое обычное русло. Пыль оседает, изначальный шок проходит, и все, чему в последние месяцы не было места, понемногу возвращается — до следующего катаклизма. И я, наконец, решаю прервать молчание:

«Дорогой Александр, приветствую!

Как Ваши дела? Прошу прощения, что пропал… Я последние полгода, как и все (или многие), пребывал в некотором ступоре из‑за происходящего. Но на следующей неделе я собираюсь в Амстердам. Насколько я понимаю, от Амстердама до Кельна — всего два часа на поезде. Если вы будете в Кельне в это время и если у вас будет свободный вечер и желание развиртуализироваться, я был бы рад к вам заглянуть в один из вечеров».

«Приветствую! Времена действительно жуткие. Сам пребываю в перманентном ступоре. Я живу в Дортмунде, это 100 км от Кельна, и я их с удовольствием проеду ради встречи с вами. Кельн для вас будет интереснее. Так что сообщайте о ваших передвижениях».

Сейчас я наконец еду в Кельн — с опозданием в десять лет. Это, по существу, моя первая поездка в Германию, если не считать одного дождливого дня, проведенного во Франкфурте несколько лет назад по пути из Нью-Йорка в Найроби. Сейчас тоже идет дождь. И за окном мелькают красоты Северного Рейна-Вестфалии. Давным-давно, еще во времена моего московского детства, кто-то из родственников объяснял мне, что фамилия Стесин — топонимическая, от немецкой деревни Штессен (Stessen), расположенной где-то между Кельном и Дюссельдорфом. Дескать, евреи жили в тех краях чуть ли не с Античности (табличка, которую показывают посетителям Юденгассе, подтверждает: еврейская община Кельна ведет свою историю со II века нашей эры, когда сюда пришли римляне). Слышал я и другую версию происхождения фамилии: от имени Стеся, производного от Эсфири. Когда я был школьником, «немецкая» версия казалась мне куда более интересной, а стало быть, и более убедительной. Теперь «Стеся» выглядит более вероятной. Но если «немецкая» версия все же верна, тогда что получается? В эту самую минуту, пока я отчаянно «топчу клаву» ноутбука в вагоне второго класса, наш поезд, должно быть, проезжает мимо стесинской вотчины. Вон она там вдалеке, деревня Штессен, серые крыши между зелеными холмами. И дядя Виталик Стесин (для немцев — Штесин), свободный художник, изгой, блудный сын из семьи раввинов, в конце концов вернулся в родные пенаты; исколесив полсвета, обрел пристанище и ателье именно там, где наши предки жили испокон веков. Красиво, даже если и неправда.

Жарков встречает меня на вокзале. Ровно такой же, как и на видео. Он напоминает мне моего старого друга Гарика, который живет в Чикаго. Тот же типаж. Протягивает зонтик:

— Я так и знал, что ты без зонтика приедешь. Мы ведь на «ты», да? — Мы бежим на стоянку, прыгаем в машину. — Ну и погодка, тропический ливень прям. Ну, ничего, авось к середине дня распогодится. Тогда и погуляем. А сейчас поедем к профессору скрипичной академии. Он тоже один из ближайших друзей Виталика. Он все лучше меня расскажет.

Набирает номер, включает громкую связь.

— Алло, профессоре! Ну, мы уже в пути. Напомни, где там у тебя парковаться.

Из динамика раздается голос профессора:

— Сашуля, ну что ты, блядь, как будто в первый раз? Уже забыл, что ли? Во дворе парковка, с правой стороны. Ни хуя не помнишь, да?

— Это Игорь Эпштейн, наш профессор, легендарная личность, к нему просто так не попасть, — объясняет мне Жарков, снова напоминая чикагского друга.

Так почти тридцать лет назад в Чикаго мы с Гариком ехали на рандеву с Андреем Вознесенским. Я робел, глупо улыбался и чувствовал себя не в своей тарелке. Мне было шестнадцать лет. И сейчас по общему ощущению — тоже шестнадцать.

Еврейская музыкальная академия находится в подвале многоэтажного здания. Парадная дверь забрызгана краской, точно холст Джексона Поллока.

— Это нам хулиганы забрызгали две недели назад. Еще и «Juden» намалевали. Ну, надпись-то я отмыл. Антисемитские выходки, дело обычное. А ты как думал? Причем я уверен, что это не немцы, а арабы какие-нибудь. Почему? Потому что я их знаю, не первый год замужем. Я вообще-то против арабов ничего не имею. Против иранцев — тем более. У меня зять — иранец. Он мне говорит: наша религия — это вообще не ислам, а это… как же она называется, скажи мне быстро, ну… Заратустра… Зороастрийцы, вот. Он мне говорит: если хочешь, я могу вообще гиюр пройти. Гиюр, слышишь? А я говорю: ну, это уж вы с моей дочерью сами решайте, мне главное, чтобы ты к ней относился хорошо. Хороший парень. Не то что эти ебанаты. А сейчас еще украинские беженцы к нам хлынули потоком, это вообще пиздец. Слышишь, Сашуля, я тебе говорил, что я