— …А деда звали Исаак. Он тоже был матема…

— О! Дядя Исаак! Дядю Исаака я помню. Когда семейка меня записала в парии, он один почему-то не прекратил со мной общаться. Мы с ним в шахматы играли. Помню дядю Исаака! А тебя как звать?

— Сашей.

— И ты — поэт, да?

— Я…

— …Поэт! Вот это да. Еще один выродок в семье Стесиных. Почему ж ты до сих пор не заявился ко мне в гости? Давай приезжай. Буду рад.

Потом я звонил ему еще несколько раз, и он все в той же развязной манере рассказывал о гениальном Севе Некрасове, о болезни Евгения Хорвата[50], еще о чем-то. Заканчивал каждый разговор приглашением в гости и, не дожидаясь ответа, вешал трубку. Мне хотелось съездить к нему и в то же время было неловко, боязно, как-то не по себе. В конце концов я решил больше не звонить.

Узнав о его смерти, я снова стал рыскать по интернету; на сей раз я искал свидетельства современников (каким он был, мой дядя, к которому я так и не приехал?). Оказалось, свидетельств — пруд пруди. За несколько часов мне удалось собрать целую „лениниану“. Один рассказ был красочнее другого. Вот, например, что пишет о нем в своем эссе „Московская богема“ Эдуард Лимонов:

В 70‑х годах в Москве на Луковом переулке жил художник Виталий Стесин. И к Стесину в любое время дня и ночи прийти можно было. Ворошилов к нему рубль занимать чуть не всякий день приходил, работами расплачивался. Стесин ходил (и ходит сейчас в Израиле) в одном и том же засаленном французском лыжном костюме, а сверху, даже и летом, носил гуцульскую расшитую на густом меху куртку, тоже засаленную. И голову Стесин мыл редко и спал на таком грязном белье, что черное оно было. Среди других странностей: он приклеивал свои уши к черепу клеем БФ. Он считал, что неприклеенные уши у него торчат.

Две большие ободранные комнаты, с вывернутыми досками пола, телефон, холсты, остатки переломанной грязной же хозяйской мебели. К Стесину всегда можно было прийти сразу вдруг и привести с собой компанию. Он же мог и накормить. Отличался он необыкновенным напором, энергией, готовностью спорить без конца. Перед его криком, ругательствами и аргументами, переходящими непременно на личность противника в споре, редко кто мог устоять.

Живя в страшной грязи, расковырял он как-то прыщ и умудрился получить заражение крови. С температурой 40 лежал он, думая, что у него грипп, и только общий друг доктор Чиковани, случайно зайдя к нему в это время, спас его — отвез сам в больницу.

Ругался матерно Виталий необыкновенно, но при всем том был человек милый и люди к нему тянулись. Соединял он многих, со всеми у него были какие-то отношения. Когда в мае 1973 года он уехал в Израиль, Москва немного опустела.

А вот что вспоминает в книге „Без двойников“ Владимир Алейников:

…Виталий Стесин тоже готовился к отъезду. Больше он не рисовал свои абстракции и не вырезал из дерева, потом раскрашивая их, этакие, удлиненных пропорций, столбиками тотемными стоящие, занятные фигурки. Он снимал квартиру в Уланском переулке. Временную. Предотъездную. Для дела, прежде всего. Там он заколачивал деревянные ящики, величиной с сундук, более чем вместительные, куда в неимоверном количестве складывал работы самых разных художников московского авангарда. Ящики эти по тайным каналам — переправлял за рубеж. Много ушло туда ворошиловских работ. Стесин предложил Ворошилову пожить и поработать у него. Запирал его на ключ, чтобы никуда не сбежал. Появлялся раз в день, иногда заходил вовнутрь, принося еду и выпивку, а иногда, поскольку расположена квартира была на первом этаже, просто стучал в окно и протискивал в форточку авоську с припасами. Платил он Ворошилову и деньги — за его вдохновенные труды. Насколько помню, со слов Игоря, — по три рубля за большую темперу.

Стесин, стройный, кудрявый красавчик, модильянистый, остроумный, человек способный, конечно, и всех поголовно знающий, со всеми знакомый, всё, о том, что в мире творится, готовый сказать наперед, настолько он был информирован, практичный до невозможности, ходил по Москве и собирал по различным домам, что где найдется, ворошиловские „картинки“. Да все приговаривал: „Ворошилов — художник экстра-класса!“ Что правда, то правда.

Только вот оперативность, с которой действовал Стесин, озадачивала. Он и ко мне заявился, в мое отсутствие. Наврал находившейся там Ане Рубинштейн, уже бывшей лимоновской жене, что я будто бы разрешил ему забрать ворошиловские работы. И знал ведь, этакий-разэтакий, что где находится. Вытащил из-под тахты хранившиеся у меня, спрятанные там от посторонних глаз, Игоревы темперы, в числе которых была и почти вся его серия первого киевского периода, и работы маслом, и все это — собственность художника, заодно пошерудил по углам, не забыл заглянуть на шкаф, прихватил „до кучи“ работы уже из моей коллекции, попутно сгреб в сумку груду самиздатовских сборников, моих и подаренных мне моими друзьями — Величанским, Горбаневской и прочими, да и был таков…

В том же духе и у Венедикта Ерофеева:

У Стесина все гонорары. Помнишь Стесина? Я же подписал ему бумагу на все будущие гонорары за все будущие произведения. Он выбрал момент, когда мне было так плохо, так плохо, меня всего трясло, все равно я бы подписал даже приказ о собственном повешении… Да еще поставил мне такие бронебойные бутылки… Я подписал. Я написал собственной рукой под его диктовку, Стесин ходил по комнате и диктовал… И слава Богу! …Он был художником из компании Гробмана, они тогда вместе работали и как-то умели переправлять свои полотна, как он выражался и учил: „Вот как, Веничка, надо жить: я вчера 20 своих полотен переправил, говорит, в Вену“. Почему-то люди, приезжающие из Израиля, ничего о нем не сообщают. Не знаю… „Перед тем, как проститься со славянством, — говаривал Стесин, — я должен эти последние две недели пропустить сквозь себя как можно больше славянских девочек…“ Я не выдумываю. Выдумать можно было бы и посмешнее.

В дневниках Михаила Гробмана („Иерусалим“) Виталий Стесин упоминается через слово, и, если читать эти дневники с прицелом на „линию Стесина“, там вырисовывается целая эпопея в двух частях. В первой части Гробман ждет прибытия Стесина в Израиль, а Стесин все не приезжает. Фраза „ждал Стесина“ встречается чуть ли не на каждой странице. Записи, например, такие: „Яблонская сообщила, что Стесин