После биологии идет математика. Это еще хуже. Грузно-грозная Елизавета Николавна. «Здрассте, садитесь. В тетрадях: число, классная работа. Иди, Степкина, к доске». Стало быть, я следующий. Мямли, мямли, Степкина, растягивай пытку. До перемены — пять минут, но Елизавета Николавна любит задерживать. Нам задерживаться нельзя, у нас впереди урок труда. Там — многопьющий Лев Ароныч с нечеткой дикцией и багровой лысиной. Редкие грядки его волос спиралевидно обрамляют неожиданный вихор на макушке. Тема урока: электрические цепи. Эту цепь нужно собрать так, чтобы при подключении к сети загорелась лампочка. Но мы с напарником Тошей Виговским не врубаемся (это тебе не лазер мастерить из пишущей ручки).

Собираем как попало и со словами «пошли взрываться!» несем продукцию в ОТК. Лев Ароныч подключает наш «электроприбор» к сети, его бьет током, грядки волос встают дыбом, глаза учителя сходятся на переносице, и он удивленно произносит: «Ну, я даю…» После уроков мы с Тошей играем в чижа и в пробки у него во дворе, взрываем баллончики на пустыре за стройкой, разводим костер, чтобы испечь картошку, а вечером заваливаемся в гости к Сане Клемину. Он живет на улице Народного Ополчения. На захламленной кухне у Клемина в трехлитровой банке растет чайный гриб, на подоконнике — обкорнанное алоэ. И пока мы там сидим, Тоша сортирует свою коллекцию вкладышей («базуки» в одну кучку, «дональд-даки» в другую), а Санин папа, Валерий Александрович, зачитывает что-то из Чапека и называет меня «сэр». Почему «сэр»? Я что, похож на иностранца? «Все мы иностранцы, — отвечает он строго, — вот, например, мы, Клемины, — чистокровные греки. Ведем свою родословную от спартанского царя Клеомена». Трудно понять, шутит он или нет, но Саня воспринимает его слова всерьез. Они — Клеомены, я — сэр. «СЭР» — один из фильмов, о которых все говорят. «СЭР», «Взломщик», «Асса», «Игла», «Авария — дочь мента», «Маленькая Вера», «Интердевочка». Это то, что смотрят. А слушают «Модерн токинг», «Ласковый май», ламбаду. «КИСС-Круиз-металл-СССР». Ты кто, спрашивают, металлист или брейкер? Надо выбирать, или-или, третьего не дано. Но я уже знаю, кто я такой: я — сэр.

Через шестнадцать лет я снова (впервые после нашего отъезда в Америку) окажусь в районе Хорошево-Мневники и наберу Санин номер, который до сих пор помню наизусть (так же как телефоны Костика, Тоши, Юли). Услышу мужской голос. «Саня, ты?» — «Нет, это Сашин папа». — «Валерий Александрович? Это я, „сэр“!» — «Давайте начнем сначала, — предложит он после паузы, — я, на самом деле, Саше не папа, а тесть. Валерий Александрович умер в прошлом году». И в этот момент за моим окном пролетит целлофановый пакет, подхваченный ветром, точно упавшее облако, и я вспомню, что впереди летние каникулы. В предыдущие годы мы с родителями летом обязательно куда-нибудь ездили: в Эстонию, на Северный Кавказ, в дом отдыха под Воронежем, в трехнедельный поход с палатками где-то под Волгоградом. Но это лето — последнее, предотъездное. Наша квартира уже продана. Родители заняты отправкой багажа и подобными хлопотами. Я живу у бабушки в Марьино. Каждый день мы с Юлей Жарковской, которая тоже почему-то на лето осталась в Москве, встречаемся в метро и едем в центр, шатаемся по улице Горького, где недавно открылось кафе «Пингвин» (семнадцать сортов швейцарского мороженого). Юля начала пользоваться косметикой. Неумело, по-детски. Ей совсем не идет. Но от одной идеи, что она теперь красится, у меня внутри поднимается жаркая пубертатная волна и появляются спазмы в горле (через двадцать шесть лет мы встретимся с ней в Нью-Йорке и просидим в ист-виллиджском кафе до закрытия, болтая так, будто вчера только расстались). До конца этой первой жизни осталось всего ничего, но мне еще кажется, что все впереди, и папа, почти такой же заядлый грибник, как дядя Витя, обещает еще разок свозить меня в лес — наберем напоследок маслят, подберезовиков, мама пожарит. Помнишь, как мы с тобой грибы собирали? Или как катались на лыжах в Серебряном бору? А как в Пярну купались и пели пиратские песни, помнишь?

Человек грубеет, как кожа, и в один прекрасный день, с ужасом обнаружив произошедшую перемену, начинает тешить себя надеждой, что это не навсегда, надо просто заняться собой, привести себя в порядок, вернуться к прежнему «я». Когда же он свыкнется с мыслью, что вернуться нельзя, память его как бы перерождается, начинает работать по-новому, высвечивая прошлое «я» гораздо отчетливее, чем раньше. Вспоминается какой-нибудь ни к чему не относящийся эпизод, и сознание целиком умещается в этом воспоминании, отбрасывающем свет достоверности на все былое.

* * *

«Пап, что тебе подарить на день рождения?» — это из разговора десятилетней давности. Его обычное «ничего не нужно» меня не устроило, и я стал допытываться: «А все-таки чего бы тебе хотелось?» «Только одного, — сказал он. — Чтобы мне сейчас было тридцать и ты, двухлетний, спал у меня на пузе». Я тебя люблю, папа. В те минуты, когда я себе нравлюсь, я верю, что во многом на тебя похож. Иногда я пытаюсь представить себе, каким ты был до того, как я появился на свет. Безотчетно повторяю какой-нибудь из твоих жестов, примеряю его, как теплую куртку с твоего плеча, воображая, будто я — это молодой ты. Помню вас молодыми, тебя и маму; возможно, это — самое важное из моих воспоминаний.

Глава 2. Амстердам — Кельн

Странное ощущение. Осеннее солнце, листопад, каналы и улицы Амстердама, размеренная жизнь с ее выставками и барами, с пивом и кофе, с голландской, немецкой, английской и французской речью, с затаскиванием мебели на пятый этаж через окно с помощью канатов и шкива. И все это — по периметру пепелища, сразу за радиусом взрыва, в ненадежном тылу большой войны. Ремарковщина, одним словом. Посиделки с русскоговорящими друзьями — с Максимом Осиповым и Андреем Цыгановым, племянником Алексея Цветкова. Андрей рассказывает, как они с женой оказались в Киеве во время первой волны бомбежек и как бежали потом через Молдавию. Про блокпосты, бюрократическую неразбериху. Невероятные истории в жанре, непредсказуемо меняющемся от комедии до саспенса и хоррора. «В общем, чудом вырвались».

Теперь таких историй будет появляться все больше и больше. А вот чего, по-видимому, больше не будет, так это единства культурных ссылок, по которым люди нашего