происхождения и поколения привыкли опознавать своих. Нового запаса цитат вроде тех, которыми мы с Андреем сейчас по привычке перебрасываемся. Бродский, Довлатов, Веничка Ерофеев, Ильф и Петров вперемешку с крылатыми фразами из фильмов Гайдая, из мультфильмов про Винни-Пуха (Леонов) и Карлсона (Раневская — Фрекен-бок), из пионерлагерного фольклора, из советской эстрады… Этот «критический сентиментализм» (точное название из программного эссе Сергея Гандлевского) закончился раз и навсегда. «…Но знала чертова дыра / Родство сиротства — мы отсюда. / Так по родимому пятну / детей искали в старину». Моя родословная — диаспора со времен Вавилонского плена, от Марокко до Испании и Румынии, Вавилонская башня, растянутая во времени. А мое родимое пятно — это Москва, перестроечное детство, в котором «прекрасные московские евреи о Мандельштаме говорят» (из прекрасных стихов Дмитрия Веденяпина). Только сейчас понимаешь, насколько он был герметичен, тот язык с его многочисленными шибболетами, тот мир, то культурное пространство (затертая снобская шуточка: «не мир тесен, а слой узок»), и насколько сильным центром притяжения была та Москва, в чьей орбите вращались даже билингвы-междумирки вроде меня — люди, увезенные в раннем возрасте, выросшие среди других языков и культур, но сохранившие свое «родимое пятно», всю жизнь возвращавшиеся. Но вот случился взрыв, и центра больше нет. Среду, из которой я вышел, разметало взрывной волной. Взрыв этот, впрочем, оказался почти незаметен снаружи. Разве что метеоритам вроде Владимира Сорокина или Марии Степановой сообщилась новая энергия движения, что позволило им долететь до дальних миров.
Впрочем, «метеориты» долетали и раньше. Одним из них был мой дядя Виталик. Виталий Львович Стесин, папин брат. Семь лет назад я писал о нем в повести «Птицы жизни»:
«История моего несостоявшегося знакомства с дядей Виталиком не только печальная, но и странная. Время от времени мной овладевает желание изложить ее в художественной форме. Так, чтобы получился полноценный рассказ, с сюжетом и так далее. Потом занятость и лень берут свое, и я откладываю затею, пообещав себе, что когда-нибудь непременно напишу. Когда-нибудь съезжу, когда-нибудь напишу. Но минувшим летом я узнал, что первое из этих „когда-нибудь“ уже четыре года как превратилось в „никогда“. И с тех пор мысли о перекройке этой истории в прозу сильно повыветрились.
Он был художником-абстракционистом из круга, близкого к лианозовцам, дружил с Веничкой Ерофеевым. В 1973 году благодаря ему поэма „Москва — Петушки“ впервые попала на Запад. Моему отцу он приходился двоюродным братом, но между ними была разница в десять лет. К тому моменту, как папа достиг сознательного возраста, дядя Виталик уже успел со всеми расплеваться и старательно избегал семейных сборищ. Так что папа его практически не помнит. В нашей семье, где до революции все мужчины были раввинами, а в советское время — математиками или физиками, богемный художник Виталий был персона нон грата. Если надо было что-то сказать, старшие говорили, что Лёвин сын Талик — мишигене[49] и бездельник. В основном же предпочитали вообще не упоминать его имени. Зато в хронике московского андеграунда конца 60‑х — начала 70‑х Виталий Стесин фигурирует как один из ключевых персонажей. Его образ запечатлен в дневниках Гробмана, в мемуарах Лимонова, Алейникова и Сапгира, в интервью Венедикта Ерофеева. И когда я впервые попал в парижский „Симпозион“ Алексея Хвостенко, меня встретили вопросом о родственных связях с художником Стесиным. Я подтвердил родство, и Хвост заботливо налил мне бормотухи.
В начале 2004 года моя приятельница Марина Гарбер, которая незадолго до того переехала из Колорадо в Люксембург, поведала мне о странной встрече с человеком, представившимся моим дядей. У Марины был поэтический вечер где-то в Германии. Во время выступления ее спросили о молодых русскоязычных авторах из Америки, и она в числе прочих назвала меня. После чтения к ней подошел незнакомый пожилой человек: „Скажите, у вашего Стесина отец — математик?“ Марина ответила, что, кажется, так и есть. „В таком случае я его дядя“, — сообщил незнакомец и удалился прежде, чем Марина могла узнать его имя. Насколько мне известно, во всей Западной Европе у меня только один дядя. Стало быть, если человек, огорошивший мою приятельницу, действительно мой дядя, значит, это — дядя Виталик. Тот самый, за которого юный Эдичка Лимонов поднимал тост в стихах из книги „Русское“ („…За Стесина-пройдоху! А тоже наш он — наш!“). Дядя Виталик, пропащая душа и легенда московского авангарда, знает о моем существовании и, по-видимому, жаждет со мной познакомиться. Конечно, меня слегка смущало, что он не оставил Марине свои координаты, но я объяснил себе, что это — его художничья причуда. Ведь если бы он не искал знакомства с племянником, зачем бы ему было подходить после чтения и расспрашивать про отца-математика? Словом, я решил во что бы то ни стало его разыскать. Мне уже не вспомнить всех хитроумных комбинаций и окольных маршрутов, которые я испробовал в тот день, пробираясь к цели по электронному лабиринту; всех паролей, которые вводил, и данных, которые скачивал с сомнительных сайтов. Это был второй случай в моей жизни, когда мальчишеская прихоть пробудила во мне неожиданные сыщицкие способности (о первом случае — как-нибудь потом). Короче говоря, к вечеру передо мной лежала бумажка с дядиным телефоном в Кельне, а на следующее утро я выдохнул, как перед первой рюмкой, и снял трубку.
— Алло? — Хриплый голос старого курильщика. Таким я его себе и представлял.
— Здравствуйте. Это Виталий?
— Да. А кто это?
— Меня зовут Саша Стесин. Я — ваш племянник. Насколько я понимаю, вы обо мне уже знаете…
— Знаю? Откуда? — такой реакции я никак не ожидал.
— Разве это не вы были на поэтическом вечере Марины Гарбер? — спросил я жидким, противно дрожащим голоском. Если я ошибся (похоже на то) и это какой-то другой Виталий Стесин (невероятно, но факт), то мой звонок и разговоры про поэтический вечер, должно быть, кажутся ему верхом идиотизма.
— На поэтическом вечере? Я не был ни на каком поэтическом вечере.
— Значит, я ошибся номером. Извините, пожалуйста.
— Я вообще никуда не хожу, — продолжал он, не слушая моих извинений, — особенно на поэтические вечера. В гробу я их видал. Вот если бы приехал Сева Некрасов, тогда — да, я бы сходил. Потому что Сева — гений. А так зачем мне это нужно?
— Наверное, низачем, — пролепетал я, окончательно запутавшись. Очевидно, мой собеседник все-таки был тем, кого я искал, но в таком случае… что же получается? Вообще ничего не понятно.
— Так ты, говоришь, мой племянник?
— Кажется, да… Моего отца зовут Михаил… Он — математик…
