Зародов помолчал, и глаза снова уставились на Костю с какой-то напряженностью. Говорили они без слов: и от тебя, товарищ Пахомов, зависит этот засев.

...Когда он, с выписанным документом, снова зашел к Зародову, в табачном дыму напротив него на скамьях сидели посетители: бородатый исполкомовский плотник, женщина в цветастом платке, два парня в островерхих кавалерийских шлемах со звездами — может, демобилизованные красноармейцы, старичок с портфелем, какой-то толстый мужчина, кричащий с натугой:

— Есть ли народ, нет ли, а для уезда ваша волость должна дать кубометры дров. Три куба на человека с лошадью. Трудармейцы должны быть, товарищ Зародов, в понедельник на станции.

Зародов согласно кивнул головой и улыбнулся Косте. Подписал документ о том, что Пахомов, работавший в колесной артели, направляется на «Неделю красного пахаря» в село Игумново, пожал ему руку. Кажется, распрощались, а на крыльце уже догнал его, обнял по-доброму, по-отцовски, попросил:

— Поосторожнее там, Костя. Сам знаешь.

Теплое чувство благодарности вдруг охватило Костю. Этот человек, занятый невыразимо — трудармейцы, которые должны быть в понедельник на станции, мосты взамен смытых половодьем, мельницы, семена овса с обозом в Игумновскую кооперацию, ибо «Советская власть недосева не потерпит», кулацкая банда, — нашел время, чтобы оставить свои дела, посоветовать, подбодрить Костю на дорогу. А дорога эта могла окончиться по-всякому.

— Спасибо вам, Афанасий Власьевич, — тихо ответил Костя, — только в нашей работе чаще рисковать надо, чем осторожничать. А иначе не годен будешь.

— Строго, значит, у вас на службе...

Председатель волисполкома не договорил, вскинул голову, обнажая на лбу бледные, нетронутые загаром залысины.

— Вот и новые летят... Весна, брат... Самая настоящая на земле весна...

Там, в голубой лазури неба, тянулась черная нитка перелетных птиц. Далекий крик спускался вниз, сливался с отдаленным рокотом разливающейся за селом реки.

— Недолго уж и лошадь с плугом в поле...

Зародов улыбнулся мечтательно, поводя тяжелыми плечами, словно подергивая невидимые вожжи лошади на весенней запашке. Может, видел он эту строчку перелетных птиц, исчезнувшую в синей дали, или же мутные, наполненные смытым с берегов добром волны реки, или семена овса, падающие в черную влажную землю.

Косте тоже на миг представились поля и на них снопы, уставленные в суслоны. Их было много, этих суслонов, и они уходили вдаль бесконечной, как верстовые столбы, желтой полосой.

4

Телега с нарастающим звенящим скрипом подымалась на пригорки и устало падала в низины, затопленные мутно-ржавой водой. Шматки липкой и въедливой грязи залепили круп и брюхо лошади, передок телеги, отсыревшую и без того вожжанку, сапоги Кости. Всякий раз, когда телега кренилась на бок, голова храпевшего рядом Саньки дергалась, глаза его открывались — видно, парень с минуту соображал, где он, — и снова закрывались. Костя подтыкал ему под голову пучки соломы, Санька пытался бормотать — то ли ругательства, то ли слова благодарности.

Вокруг, охваченные лесами, тянулись луга, крохотные клочки полей в белых полосках не стаявшего кой-где снега. Уже парили невысоко над землей чайки, оглашая тишину гортанными криками. Встречались на пути деревни — чаще у дороги, — тихие, задумчивые. Люди тревожно смотрели им вслед, ни о чем не спрашивали, и только собаки разрывались от злости в надоедном лае, лезли под колеса с наглой храбростью. Костя гонял их замызганным кнутовищем, собаки безумели совсем, хрипели до пены на ослепительно белых клыках.

Выезжали снова на дорогу, пустынную, безмолвную, и охватывало, как ни сопротивлялся Костя, дремотное чувство в этой липкой паутине из солнца, блеска ручьев, монотонного лепетанья колес в непролазной грязи. И показалось ему раз, что едет он со своим отцом. Шесть или семь лет тому назад было это, и ехали они из соседнего села, где отец нанимался к одному крестьянину крыть крышу в хлеве, содранную в конце зимы бурей. Помнится, день был такой же — весенний и неспокойный какой-то, трепещущий от ветра, тающий на солнце, залитый вешней водой. Опоеный домашней наливкой на брусничном листу, захмелевший отец лежал на телеге и пытался обнимать сына. Он покрикивал вяло и сытно о том, что обучит сына кровельному делу и что будут они тогда вдвоем шагать по земле со своим ремеслом. А работы им всегда хватит, потому что — «не столько стройся, сколько кройся». Так же вот каталась голова отца по доскам телеги, покрикивал он, по-старчески затягиваясь душным кашлем.

— Мастерового я из тебя, Коська, сделаю, что надо. Будут и тебя за сто верст окрест звать настилать солому или клепать железо. А ты еще подумаешь да посмотришь, ехать тебе аль не ехать, идти аль не идти. То есть в цене будут твои руки, как и мои сейчас, не легко их купить...

Не вышел Костя в кровельщики. Потому что взяли на германскую войну отца и убили его за царя. И брата убили за царя. А он, Коська, не в кровельщики, не по крышам со снопами соломы или листами железа, а в красном уголовном розыске. Приехал с мешком за плечами, чтобы в ткачи или там на тормозной завод, а вышел в сотрудники первого разряда. Не челнок ткацкий у него в руках, а кольт, и задача его ясная и простая: очищать Советскую Республику от бандитского и уголовного мира.

Нет, не простая эта задача... Яров, посылая в волость на предмет выявления и задержания, так сказал:

— Опирайся, Пахомов, на уком партии, на уездную милицию, на волостных коммунистов, на народ. Не в одиночку только... В одиночку там, в деревнях да селах, живо заблудишься и пропадешь.

Костя подергал вожжи, почмокал губами, попробовал тоже задремать, а только не уходит из головы строгое лицо Ярова. А вот и его слова, сквозь визг колес, смачное шлепанье мохнатых ног лошади: «В губернский комитет партии вызвали меня, и стоял я, можно сказать, по стойке «смирно». С меня спрашивают, а я с вас спрошу».

Смешно как-то. Еще два года назад на станции возле деревянного вокзала стоял Пахомов с разинутым ртом, не зная, что ждет его в этом голодном, разрушенном белогвардейским мятежом городе. А теперь вот он выполняет важное задание, «опираясь на помощь уездного комитета большевистской партии, на уездную милицию, на волостных коммунистов, на народ».

Пошел дождь, неожиданный и спорый, горохом из летящей низко, разбухшей тучи. Лицо Саньки стало влажным, и от влаги этой, зазябнув, он наконец пришел в себя, сел на телеге, озираясь. Заглянул Косте в лицо, обнял его любовно:

— А