— В Игумново? — встревоженно переспросил Зародов. — Это опасное село...

Он выбрался из-за стола. В черной солдатской гимнастерке, черных штанах, спущенных на тупорылые короткие сапоги, пошел по шаткому полу, и стук каблуков был четок, размерен. Костя и Колоколов выжидающе смотрели на его немного грузную фигуру, на крепкую шею, захлестанную ветрами, в красных полосах от жесткого ворота гимнастерки, на желваки скул, которые взбухали то и дело.

«Что ж он, — подумал Костя сердито, — за мальчика принимает меня? Будто и нет у Пахомова двух годов службы в губернском уголовном розыске?»

«А вообще — что ж, — тут же сказал кто-то на ухо ему, — и всего-то два года. Ну, ликвидировал банду Артемьева — так вместе со всем составом розыска, застрелил при побеге рецидивиста Мама-Волки, арестовал с Иваном Граховым и Павлом Канариным шайку злоумышленников в сторожке городского кладбища, едва не сгорел в пламени особняка, зажженного уголовниками, ну да десяток рецидивистов, которых брал в трамваях, в синематографе, в притонах... Много ли это? Да и не расскажешь обо всем председателю волисполкома... Зачем ему это...»

А тот остановился около Кости, спросил с какой-то резкой требовательностью:

— А ты, товарищ Пахомов, слышал о кулацком восстании в Игумнове?

— Слышал, — не глядя на председателя волисполкома, хмуро ответил Костя. — Еще тогда, в девятнадцатом году, слышал. Знаю, что даже в московской газете писали об этом.

— Ну, ладно...

Зародов, припадая на обе ноги, пошел снова по комнате.

— Тяжелый там народ. Гужевую повинность исполняют через пень-колоду. Разверстку надо было брать с нечеловеческими усилиями. Настоящая «крахмальная кулаковия». Недавно был я там. Посевком ездил выбирать. Отказались.

— Слышал и это...

Зародов глянул на него пристально, с какой-то теперь задумчивостью:

— А как убивали бандиты кооператора Савина? Как сожгли его дом?

— И как сожгли в школе учительницу, и как коровы нашли по запаху крови под мостом на дороге председателя сельсовета... А что вы меня пугаете, Афанасий Власьевич? В розыске я третий год и коль прислали сюда, значит, годен я на такое дело.

Зародов сел за стол, подумал немного. Лицо его перекосилось опять гримасой:

— Ах, черт, — пробормотал, поскрипел зубами и хлопнул ладонью по столу: — Я тебя, товарищ Пахомов, не в плотники, а в кузнецы. Есть в Игумнове кузнец Панфилов Иван Иванович. Кличка у него в народе — Мурик.

Тут и он, и Колоколов разом засмеялись.

— Седой он сейчас и беззубый от старости. А в молодости имя своей жены выколол на руке. Ее имя Мария, а он выколол — Мурик. Жены года три как на земле нет. А его Мурик да Мурик — так и кличут... Не обижается. Вроде бы доволен даже... Вот к нему в подручные и пойдешь молотобойцем. Ударный паек на «Неделю красного пахаря» я тебе выпишу.

— А что... дело, — согласился Колоколов, — через кузню сейчас народу много едет... То борону починить, то серп наточить. Присмотреть и за церковью легко из дома Ивана Ивановича, и за домом Кроваткина. Все село как на ладони.

— Так тогда и решим.

Председатель волисполкома вышел в соседнюю комнату, вернулся тут же, едва Колоколов успел рассказать Косте, каким путем двинутся волостные милиционеры по игумновским лесам.

— Свое удостоверение оставишь у меня в сейфе, мало ли чего там, а секретарь выпишет взамен мандат. Поедешь как рабочий из колесной артели, которая в уезде сейчас вся расформирована на «Неделю красного пахаря». Вот как добираться ему, Федор? — обратился к начальнику волостной милиции.

Костя опередил, улыбнувшись, вытащил из-под кожушка бутылку самогона.

— Санька меня повезет, Клязьмин. Вот купил у него для знакомства бутыль. Ругайте меня, не ругайте...

— Как Санька? — воскликнул изумленно Зародов. — Этот анархист?

— Да еще вдобавок и самогонщик злостный, — прибавил сердито Колоколов и сдвинул рыжие брови.

Теперь один Костя был весел. Он вспомнил прищуренный глаз, короткие волосы на голове, толстые губы, пропахшие самогоном. Анархист? Вот уж неожиданно и смешно. А Зародов, как догадавшись, о чем подумал сейчас сотрудник из губрозыска, пояснил все так же сердито:

— Анархист — это потому, что у него отец из бедных, а мать из богатых, какая-то родня Кроваткину. На собрании по поводу выбора сельпосевкома сидел рядом с отцом и вроде бы против кулаков да купцов игумновских вел речь. А в прошлом году, осенью, орал против Советской власти. Что учредительное собрание не прочь бы ему, Саньке, в село Игумново. Обещал я его в трибунал, да пожалел — два года на гражданской был, против Колчака воевал. Парень в общем-то свой, советский... только без царя в голове.

— А я его оштрафовал за выгонку самогона. В пасхальный четырехнедельник по борьбе с винокурением полведра закваски вылил, — вступился Колоколов и посмотрел строго на Костю. Понимать это надо было так: с кем связался сотрудник из губрозыска.

— Это, может, и хорошо, — проговорил Костя, пряча снова бутылку себе под кожушок. — На анархисте и самогонщике — в бандитское гнездо... Доверия больше.

— Да он же выдаст тебя, если узнает, кто ты есть на самом деле, — возмущенно начал Колоколов. — Не шути, товарищ Пахомов.

— Может, и выдаст, — согласился Костя, — а может, еще и поможет. Раз анархист.

Зародов усмехнулся, покачал снова зуб и не то что сказал, прошептал:

— Ах, черт бы его драл. Прямо до нутра достает. — И Косте: — Давай, товарищ Пахомов... Через два дня я тоже подъеду в Игумново. Кооператор Бараков должен привести обоз в село с семенами овса, с мануфактурой. Распределим в первую очередь между беднотой да семьями красноармейцев. А потом соберем собрание по выбору сельпосевкома во второй раз. Видите, скажем, как Советская власть к вам, кротам этаким...

Он помолчал, улыбнулся, и вроде только теперь увидел Костя его редкие и крупные, скошенные на концах зубы.

— Вчера дочка моя младшая, восьмилетка Надя, спрашивает меня, когда, дескать, отец, на столе у нас не картошка в «стукалку», а как у богачей когда-то, по рассказам, всего-всего... Говорю, а вот как засеем всю землю вокруг пахотную. А когда это засеют? — опять ко мне с вопросом. Да нынче, отвечаю. Удивилась