Слова тянулись, как тонкие нити, и Ицин чувствовала, как они всё глубже врезаются в сознание.

— Когда случилось убийство Шу Чао… планы Чжэня вновь изменились. Всё, как всегда. Он хитер… Как же прекрасно он хитер!

В голосе появилась нотки восхищения. Ицин стиснула зубы.

— Ты ему больше была не нужна, — произнёс голос холодно. — Ты — обуза. А вот твоё приданое — нет. Его можно продать. Вложить. Использовать. Зачем все эти хлопоты с замужеством, если можно просто использовать твое приданное, как вложения в дела торговца? А когда ты еще начала угрожать Чжэню на корабле, он еще больше уверился в том, что лучше «списать» такую непутевую сестренку, чтобы она не испортила чего-нибудь еще.

Слово «списать» прозвучало как удар.

Голос снова смолк, оставив её в тишине с этим мерзким эхом. Но вскоре вернулся, ещё тягучее, ещё ближе, словно шептал прямо под кожу:

— Понимаешь теперь? Как только вы всей семьей отправились в Тивию, началась та самая «цепь подозрений» о том, что ты проклята.

Он не спешил, смакуя каждую деталь.

— Вспомни поведение наложницы во время шторма, — напомнил он. — Её крики, суета, мольбы, указания… Если достаточно долго и громко твердить, что кто-то проклят, даже глухой услышит. Даже камень начнёт понимать.

Затем Чжэнь подстроил ограбление в гостинице. Это он привёл «жреца» — переодетого актёра. Он убедил всех, что ты — пятно. Что ты порча. Что тебя нужно спрятать.

Слова впивались в память, и воспоминания перекраивались на глазах. Те сцены, что она помнила иначе, теперь вставали в новом, жутком свете.

— Он уговорил отправить тебя в бордель. А торговцу сказал, что ты сбежала. Опозорила дом.

Голос чуть понизился, стал почти шёпотом:

— А твоё приданое он использовал, как вклад. Как инвестицию. Как часть своей доли в общем деле.

Ицин прокручивала в голове все события, видя их теперь под другим углом. Улыбки Чжэня, его советы, притворное участие, всё оказалось ложью. Её жизнь была пешкой, ставкой, монетой.

— Но и этого ему было мало, — добавил голос с наслаждением. — Люди… они часто бывают… ненасытны.

Перед глазами Ицин будто приоткрыли занавес. Всё, что раньше казалось бессвязными обрывками событий, внезапными катастрофами, случайными ударами судьбы, — вырисовалось в ясную картину. Она словно стояла над настольной доской, глядя сверху на поле, где сама же была одной из фигур, но не игроком, не даже ладьёй, а пешкой, толкаемой чужой рукой.

Её мысли рвались в разные стороны, но картина складывалась слишком отчётливо. Слишком логично. С самого начала всё было игрой.

— Да, все так. Вспомни когда твоя мать вдруг изменила тон и начала настаивать на замужестве, — нашёптывал голос в такт ее мыслям.

— Когда отец молчал, словно уже всё решено.

— Когда Чжэнь, с «дружелюбной заботой», подсовывал советы: как улыбаться, как говорить, как держать веер. И ты верила, что он помогает. А он расставлял сети.

— Когда пошли слухи о «проклятии». Когда мелкие унижения сыпались на тебя одно за другим.

С каждой фразой голос становился яснее, отчётливее, тяжелее.

— Ты всё принимала за случайности, — заключил он с тихой насмешкой. — Но случайностей не было. Был только их расчёт.

Каждый шаг. Каждое происшествие. Всё — было частью плана Чжэня.

От самого начала до самого конца. Её жизнь — разложенная партия, где она двигалась по клеткам, не зная, что сценарий давно написан. И каждый её «выбор» был лишь ходом, заранее просчитанным чужой рукой. А если она пыталась сбиться с пути, то её мягко, хитро, незаметно возвращали обратно.

Ицин с трудом верила, что всё это время была просто деталью. Просто инструментом, чтобы кто-то другой мог выиграть.

В груди скапливался злобный холод. Не буря и не крик, а молчаливый, режущий лёд. Острый, терпкий, жгучий в своей тишине.

Она вдруг ясно ощутила: больше не хочет быть пешкой. Она хотела сорвать с доски все фигуры. Разбить сам стол. Сжечь всё так, чтобы не осталось ни пепла, ни памяти о них.

— Прошу тебя, успокойся, — произнёс голос, глухо, словно сквозь толщу воды. — Твои эмоции сжигают весь воздух вокруг. Я чую их, как едкий дым. Ты задыхаешься и мне становится тесно.

Ицин не ответила. Она сидела, сцепив пальцы так, что ногти врезались в кожу. Грудь тяжело вздымалась, но она молчала. Она ждала.

— Дослушай, — продолжило существо, тягуче и неторопливо. — Чжэнь вовсе не хотел оставаться в кругу семьи. Не мечтал о продолжении рода, о делах отца. О, нет.

Голос стал гуще, насмешливее, словно в нём проступала чужая улыбка:

— Он презирал всё, что связано с домом Дзяо. Быть сыном изгнанного и опозоренного чиновника из Сэе? Жить в пыльном забвении, служить чьим-то интересам, тащить на себе имя, из которого вытекла вся слава?

Голос замер на миг, будто откинул голову назад и беззвучно рассмеялся.

— Он хотел вычеркнуть прошлое. Вырвать корни, разрубить их. Для таких людей семья — не кровь, а оковы. И он мечтал сбросить их любой ценой. Поэтому дальше будет еще интереснее, Ицин. Ты готова?

Ицин нахмурилась.

— Чжэню нужно было другое. И он придумал, как разорвать связи. Как не просто уйти, а уйти с прибылью. Он вынашивал план: завладеть бумагами на огромную партию специй, вывезти её под чужим именем, бежать из Тивии, продать всё и начать жизнь заново. В новом обличье. С новым титулом. Без опозоренной семьи. Без никчемной сестры. Без сыновьего долга. Вот тогда он и сблизился с сыном торговца Ту Чжи. Именно тогда и подкупил Лотос. Понимаешь?

Пауза. Тяжёлая, как камень, что лег на плечи Ицин.

— Так что ты хочешь сделать со своими обидчиками? — вкрадчиво поинтересовался голос, словно между делом. Но в его интонации таился интерес, пристальный, как у хищника, наблюдающего за раненой добычей.

Ицин не ответила сразу. Перед её мысленным взором возникли лица:

Лотос — смеющаяся, скользкая, как змея;

Чжэнь — с вечно приклеенной полуулыбкой, за которой пряталась холодная выгода;

Отец — молчаливый, тяготящийся её существованием.

Она открыла рот, но прежде, чем она успела вымолвить хоть слово, голос снова заговорил:

— Не торопись, — протянул голос и в нём сквозила отрава. — Ты, кажется, забыла в этом списке наложницу