Я остановился. Пестун подкатил ко мне и прохрипел вот дьявол.

– Они идут к ручью. Надо вернуться, – сказал я ему. Он посмотрел на меня и ухмыльнулся.

– А ты видишь, – произнес он, повернул, взяв встречное направление, и торопливо побежал назад к ручью.

Появился Нанок и следом за ним темношерстный Инук. Пестун остановился, я подъехал к нему. Собаки стояли впереди нас. С их шерсти свисали снежные комья, в глазах затаился страх. Они перестали тяжело дышать. Я тоже пытался сдержать дыхание.

– Нанок, ко мне, – позвал я тихонько, приседая на корточки и протягивая руку. Пес посмотрел на меня, отпрянул назад и побежал в лес в ту же сторону, откуда они только что пришли. Инук последовал за ним.

– Торопись следом! – сказал Пестун. – Обойдем со стороны.

Я бежал на лыжах, иногда летел. Пытался выровнять дыхание, но все же задыхался. Пестун подъехал ко мне сбоку, но я продолжил идти первым. Когда собаки наконец пересекли лыжню, с которой следом помчался другой преследователь, я в отчаянии ударил палкой в сугроб, поскольку хотел продолжать.

Меня вырвали из мира, который был таким ясным и простым. Придя в себя и посмотрев на стрелку, которую следующий преследователь начертил палкой, вероятно, указывая нам направление движения, я понял, что совсем выдохся. Меня трясло. Тяжело дыша, опустился на колени.

– Это была хорошая гонка, – сказал Пестун. – Теперь глоток воды и ничего больше, кроме дороги домой.

Лес вокруг костра начал темнеть. Круг огня выделялся уже отчетливо. У ожидавших на площадке машин больше не мелькали темные фигуры. Последнее преследование дня закончилось. Шесть лыжников пытали свое счастье, добычей служили многократные встречи с собаками. Шестой лыжник уже почти настиг их в топком буреломе у ручья, но собаки успели выскочить в просторный лес, где снег не проваливался под лапами, что обеспечило им преимущество.

Пестун шевелил костер палкой, пытаясь улучшить горение. От пронизывающего холода передернуло плечи. Я глотнул из деревянной кружки уже остывший кофе. Видимо, я забылся, слишком долго глядя на огонь, и напиток остыл от такого настроения. Я пытался разговаривать с Пестуном, но связанный с погоней драйв как будто совершенно из него выветрился. Он снова походил на свое окружение: как этот лес, был тихим и суровым, с седым бородатым лишайником на висках и под подбородком. Или же, быть может, как каюр обычно напоминает своих собак, так и он стал похож на северных оленей: бегал с выпученными глазами по окрестностям, лишь фыркая время от времени.

Нас было двое с нарушениями речи – парень из молчаливого дома и лесной бабай, поэтому настоящего разговора не получилось. Но было в нем что-то настолько давящее, что я вынужден был заполнять пустоту.

Я поинтересовался, где его дом, и он ответил одним словом: Лохиярви. В ответ на вопрос, жил ли он здесь всю свою жизнь, услышал, что куда же от родного дома. Когда я сообщил, что в моей семье есть шахтеры, он сказал, что здесь нет рудников. И не будет. Спросил, живет ли он только оленеводством, и услышал возражение, что этим никто не живет. Вопрос, есть ли у него крупный рогатый скот, он молча проигнорировал, глядя в пространство.

И все же я кое-что узнал. Понял, что он вырос на небольшом хуторе, где держали северных оленей и другой домашний скот. Его дед смолил лодку, что было видно по коричневым пятнам на свитере, источавшем смоляной запах. Ждали, когда вскроется лед и возвратятся кумжа с лососем. Щуки и сига для еды было предостаточно.

Вопрос о том, есть ли у него семья, был последним гвоздем, забитым в наш разговор. Он замолчал, ушел в свой мир и словно забыл о моем присутствии. Во взгляде мелькнуло нечто похожее на то, что бывало у матери, как будто мгновенно опустился защитный занавес. Я не знал, что его беспокоило, но что-то погасило свет в его глазах. Хотелось услышать больше, хотя бы в основном. Конечно, ситуация была бы ужасной, если бы он вдруг открылся. Я запутался бы в словах и вряд ли произнес что-либо разумное.

Так что мы молча сидели и ждали конца этого длинного дня. Ситуация разрешилась, когда на дороге показались мерцающие фары автомобиля. Водитель остановил свой металлолом за пикапом Пестуна и направился к нам. Это был коротконогий мужичок в шапке, сдвинутой на затылок.

– Кеке выбыл. Они выскочили на дорогу и оторвались на ней почти на километр.

– Разве эти черти не согнулись! – выругался Пестун. – Горячие шавки. Конечно, волк бы сдался на таком снегу.

– Они для этого выращены, – сказал я. – Созданы для бега, только что участвовали в гонке протяженностью более тысячи километров. Без упряжи пробегут больше.

– Надо же, – сказал коротконогий и подозрительно посмотрел на меня.

– Завтра продолжим? – спросил я.

– Кто может заниматься этим в течение многих дней, – произнес Пестун.

– День собачьей гонки, – объявил коротконогий.

– Может, мне все-таки стоит следовать за ними? – предложил я.

– Послушай, будет лучше, если ты прекратишь слежку, – отрезал Пестун, начав собирать в рюкзак свои пожитки.

Айла

1947

Отец делает гроб из эвакуационного ящика, сидя у дверцы печи. Малыш лежит в риге на широкой доске. Мы с матерью ходим смотреть младенца на дню много раз, поскольку мать боится, что мыши отгрызут у него пальчики на ногах. Мать завернула ребенка в простыню, и если ее приоткрыть, то появляется белое лицо, белее чем простыня. Младенец как будто улыбается.

Маленький умер уже давно. Вначале дыхание стало затрудненным, а потом он и вовсе перестал дышать. Коклюш, догадалась мать и молилась, чтобы Лаури и Эенокки не заразились.

В день смерти младенца отец долго пробыл около ели Арвиити. Думаю, он упрекал ее, почему она забрала ребенка без предупреждения. Ни одна ветка не шелохнулась, даже сухой прутик не обломился, и все же младенец ушел. Может, ворон обломил эту ветку и унес ее в свое гнездо? Чертовы птицы способны на такое.

Когда ребенок родился, его понесли к дереву, хотя было очень холодно. Отец вышел из сауны, завернув младенца в складки пальто, и с воодушевлением воскликнул, что сразу же покажет его старейшим. Он прижал маленькую ручонку ребенка к стволу ели со словами: «Такой маленький